Протопресвитер Владимир Диваков: В юности нам говорили, что с Церковью скоро будет покончено

19 декабря 2023 года отмечает 60-летие иерейской хиротонии один из старейших клириков столицы — секретарь Патриарха Московского и всея Руси по городу Москве протопресвитер Владимир Диваков, выпускник Московской духовной академии 1964 года.

В беседе с порталом Богослов.ru он рассказал, как ребенком чуть не сгорел в доме, подожженом немецкими войсками, вспомнил опыт общения с бывшими обновленцами и со священниками, пережившими заключение, описал, как в хрущевскую эпоху власти брали мазок с икон, а в постсоветское время Церковь не без труда возвращала храмы, и дал совет молодым священникам.

Детство в оккупации и юность на голодном пайке

— Отец Владимир, Вы выросли в православной семье? 

— Папу я не помню, мне было четыре года, когда он ушел на фронт и не вернулся. Мама была человеком верующим, сама ходила в церковь и, конечно, всегда с собой брала меня. Мама любила вставать к ранней Литургии, поднимала и нас. Чтобы прийти к часам, надо было к половине седьмого быть уже в храме.

— Интересно, почему именно к ранней?

— После войны главной Литургией была ранняя. И во время войны, и после войны, понятно, люди работали, поэтому стремились сначала сходить на раннюю Литургию, а потом успеть на работу. Во многих московских храмах это продолжалось до 70-х годов. Например, в храме в Лефортово раннюю служили в главном алтаре, а позднюю — в приделе. На ранней — полный храм народа, а на поздней лишь горсточка людей стоит.

До четырех лет я жил в Москве. Мой брат родился в 1941 году на пятый день войны — 27 июня. Перед этим мама, зная, что уйдет в роддом и не с кем меня будет оставить, отправила меня в Белоруссию к бабушке, чтобы я отдохнул там. И началась война. Всю войну я был там. Мы жили в землянке, немцы заняли дома. Надо сказать, что среди немцев находились сочувствующие люди, по-доброму относящиеся. А были и те, которые, как мне запомнилось, ходили в черных формах, потом я узнал, что это были эсэсовцы. Когда они появлялись, простые солдаты просто зверели, старались нам дать пинка, повалить, ударить. Мы на них обижались: как же так, вчера мы с ними играли, а сегодня они бьют нас?! Потом, повзрослев, стал соображать — они просто нас защищали. Как нам было объяснить, что нужно уйти от этих «зверей»? Невозможно объяснить. Поэтому ударишь — пойдет поплачет и спрячется. А когда «эти» уходили, отношения становились более человеческими. Преступления, конечно, немцы совершали: сжигали дома, скот стреляли. Мы всегда находились в землянке, там печка-буржуйка была, чтобы согреться. Но все равно было холодно. Утром старался заглянуть в избу: если немцы ушли, значит, можно пойти погреться на печке — они для себя все-таки топили. А если они там, то туда лучше не соваться. Как-то пошел полежал на печке, погрелся. Вдруг жарко стало, не знаю, почему проснулся. Потрогал печку — она холодная. Выскочил, как все ребята, через окошечко, смотрю вокруг — люди стоят, плачут, причитают. А дом горит… Немцы, когда уходили, брызгали бензином на дом и на дверь, поджигали и шли дальше… А у меня там осталась деревенская дубленочка, которую мне сшили. Без нее я вообще бы замерз. Я рванулся опять туда, схватил дубленку, выскочил, в это время слышу треск — крыша сложилась. Еще минута, может быть, даже секунды — и накрыло бы меня…

Лет 20 назад узнал, что, оказывается, в 20 километрах от того места, где мы жили, находился самый страшный детский концлагерь, там у детей именно такого возраста, как у меня был — от 4 до 7 лет, брали кровь для раненых офицеров вермахта. И брали иногда столько крови, что человек погибал…

Все невзгоды там пришлось переживать. Тяжело было, но все-таки там сельская местность. Голодными мы не ходили — то из гороха, то из бобов что-то варили. Что немцы не ели, то мы ели, собирали грибы, ели картофель, крупы, которые они не употребляли. Так что мы не голодали. Когда мы приехали в Москву, голод я ощутил. Это был 1944 год, война еще не закончилась, действовала карточная система. То, что получали по карточкам, — нам этого с братом было маловато, мама с нами делилась последним. Всегда мы смотрели с жадностью, кому больше картошечки достанется — ему или мне. Было желание когда-нибудь вдоволь наесться. На лето мама старалась отвезти нас в деревню, чтобы хоть там немного подпитаться. Чувство голода мне знакомо…

Мама строго нас воспитывала. Там, где мы жили, в глубине двора было овощехранилище, и туда часто приезжали машины с картошкой, с капустой, с другими овощами. Ребята, когда машина сворачивала с шоссе во двор, цеплялись за нее и на ходу начинали что-нибудь сбрасывать. Шофер сразу останавливался, пытался поймать, но поймать никого не удавалось. Собирать он не собирал, уходил, а потом ребята ходили подбирали. Я однажды так нашел три картофелинки. Прихожу такой гордый: «Мам, вот три картофелинки». — «А где ты их взял?» Я ей объясняю. Она говорит: «Иди положи на место». Как я ни пытался ее убедить, но с плачем пошел назад, положил на место. Потом они и исчезли, кто-то еще взял. Но мама так принципиально стояла, чтобы не брать чужого: «Кто-то бросил, пусть они разбираются, а ты на себя не бери».

— А в оккупации какая-то церковная жизнь была?

— У нас там было два закрытых храма, один храм открыли при немцах. Тетя водила меня в храм, и я во время богослужений всматривался в прорези царских врат, что там и как там происходит. Мне было очень интересно. Тогда я не имел возможности, да и никто мне не позволил бы войти туда. После войны я видел, как в храме Петра и Павла в Лефортово ребятишки ходят в алтарь, а меня не пускают туда. Моя мама, видя мое желание, спросила настоятеля: «А нельзя его в алтарь?» — «Да у нас их смотрите сколько уже там». Всего было три детских стихаря. Ребята по очереди надевали: сначала выйдут со свечой одни, потом другим дадут, на один вход одни выйдут, на другой — другие. Самое главное, что, если человек ошибется — все, штраф, «штрафник» на этой службе больше стихаря не получит, а то и на следующей. С детства все схватывали на ходу, старались все впитывать глазами, запоминать мельчайшие подробности. Когда уже стал священником, ловил себя на мысли, что если бы даже захотел забыть — не забудешь полученное в детстве.

Сначала пономарил, потом пригласили меня иподиаконствовать немного, потом пригласили иподиаконствовать к епископу Пимену (Извеков; впоследствии патриарх Московский и всея Руси. — Ред.).

Обновленцы и «сидельцы»

— Вы впитали в детстве богослужебные традиции Москвы. Если сопоставить то время и наше, как изменилась литургическая жизнь столицы?

— После войны была такая ситуация. Многие батюшки были из обновленцев, которые, как они говорят, вернулись в Патриаршую Церковь. Они привносили с собой некоторые новшества. Так, на Евхаристическом каноне они стояли на коленях с воздетыми руками, с воздетыми руками совершали и другие священнодействия.

После войны многих священников отпустили из заключения. На этих священников можно было любоваться: они были очень спокойными, не обращали на себя особого внимания, служили без особых внешних проявлений, благодатно. Служил у нас такой отец Вонифатий Соколов, к нему часто владыка Питирим (Нечаев) на исповедь приезжал. Помню, он ходил в пиджачке, а под ним телогреечка, а сверху подризник надет — и все это в 30-градусную жару. Другие батюшки до майки, а то и больше раздеваются… Спрашиваю: «Батюшка, не жарко ли Вам?» — «Ничего, ничего». Ботиночки стоптанные. «Батюшка, там новые купили». — «Нет, ничего, спасибо». Непонятно нам, ребятишкам, в то время было, улыбались, смотрели на это как на юродство. Потом узнали через его близких, почему он так одевается, как и другие прошедшие заключение. Они говорили: «Нас отпустили, наверное, ненадолго. Опять возьмут…» Так оно и было до этого. Поэтому в чем застанут, в том и возьмут. Не дадут одеться. «Если я пойду в хорошем, там шпана отберет. А к этому уже тело привыкло, лучше в этом». Представьте себе, каково же было их настроение, если они служили Литургию как последнюю: вот прям сейчас за мной придут. Поэтому, естественно, какое горение было у них, когда они совершали Литургию и Таинства. Они старались побольше находится в алтаре, как бы надышаться этим воздухом. Они так соскучились по этому, старались на любой зов пойти навстречу, подсказать, подбодрить, утешить. И действительно, люди уходили после беседы с ними преображенными. На этих людей приходилось обращать особое внимание.

Я помню, один, который пришел из обновленцев, все каялся, а когда зашел разговор про Церковь, он мне шепчет: «А ты знаешь, кто самый главный враг Церкви? Запомни, только никому не говори, Тихон — самый главный враг Церкви». С чем они ушли, с тем и остались… Многие священники, в частности отец Вонифатий Соколов, говорили про таких священников: «Все это временное, скоро уйдет, будет уже другое поколение». Тогда, после войны, еще не было семинарии. Сначала Богословские курсы были. Старые священники уже уходили, а пополнения нового особенно не было, поэтому и закрывали глаза на пороки священников, лишь бы хоть какой-нибудь батюшка был…

— Отец Владимир, Вы упомянули обновленцев. Их легко принимали обратно: тех, кто имел сан до ухода в раскол, принимали в сущем сане, а тех, кто получил сан в расколе, часто рукополагали заново. Такое легкое отношение, на Ваш взгляд, принесло больше пользы или вреда?

— Да, конечно, оно принесло решение некоторых проблем, но, с другой стороны, какой-то вред был. Но им особенно не приходилось проявлять себя полностью, потому что они боялись потерять место служения. Поэтому приходилось говорить так про Патриарха Тихона, естественно, только на ушко. Вред, несомненно, был. Я за эти годы убедился — они ушли бесследно, как будто бы их и не было. Хотя сейчас уже новые появились… Это волнует.

— А что именно, какие проявления вызывают тревогу?

— Вы знаете, больше переживаю за деятельность [священника Георгия] Кочеткова, потому что у меня с ним особые отношения. Он, правда, очень возвеличил меня. Я ему вручал указ о запрещении в служении. Он сказал митрополиту Сергию, ныне Воронежскому:

— Владыка, взгляните на этого человека: перед вами сидит враг Русской Православной Церкви номер один.

— Ваш враг номер один — отец Тихон (Шевкунов) (в 1993 году во Владимирском соборе бывшего Сретенского монастыря, настоятелем которого тогда служил священник Георгий Кочетков, указом Патриарха Московского и всея Руси Алексия II было создано подворье Псково-Печерского монастыря, а иеромонах Тихон (Шевкунов; ныне митрополит Симферопольский и Крымский) — назначен настоятелем подворья. Процесс передачи храма от одной общины к другой сопровождался конфликтом между общинами — Ред.)?!

— Отец Тихон — Ваш ставленник, это Вы враг номер один.

Я на такую высокую степень был поставлен. В отношении Русской Православной Церкви — не могу согласиться, но в отношении их — конечно, препятствовал их деятельности. Они очень сильно развернулись, начинали просто издевательски относиться к Церкви, к канонам Церкви. Сначала я в одиночку воевал с ними, потом Патриарх Алексий пригласил его и меня. Два с половиной часа беседа была. «Вы в интервью говорите, что каноны Церкви — правила Вселенских Соборов, Церквей — они не нужны уже, все это выбросить надо». — «Вы знаете, я бы сказал: не так записали, не так поняли». И так во всем «выскальзывал». Говорил, что архиереи — это психически больные люди, не нужно вообще обращать внимание на них. Много таких высказываний было. Патриарх попросил его дать пояснение. Патриарх записывал. «Ваше Святейшество, я вижу, Вы заняты, я в следующий раз приду». — «Нет-нет, продолжайте». Продолжил. Два с половиной часа шла встреча. Потом Патриарх прервал, говорит: «Вы знаете, меня владыка Филарет (Вахромеев) ждет, я не могу сейчас, потом с Вами продолжим встречу, после рождественских праздников. Но сейчас хочу сказать, я почувствовал непомерную гордость, непризнание ошибок, полное пренебрежение традициями православными, нашими канонами». И стал дальше приводить эти фразы, которые он говорил: тот думал, что Патриарх что-то пишет, а Патриарх записывал его же фразы. «Давайте на этом пока закончим собеседование». Но следующее собеседование так и не состоялось.

Как-то Патриарх приехал после праздника Рождества в резиденцию, выходит из машины, задыхается и говорит: «Я больше с этим Кочетковым не намерен разговаривать. Это невозможно, у нас доверительная беседа была, как отца с сыном, как архипастыря с чадом. Сейчас включил телевизор, где он вещает: "Наконец-то Патриарх осознал, что необходимы перемены, необходимы переводы на русский язык…" Отец Владимир, ну как же так? Вы присутствовали же?» — "Ваше Святейшество, конечно присутствовал". — «Вот так он во всем. Я больше с ним не намерен разговаривать, потому что вообще все перевирает, потом все на экран выносит. После этого как вообще с ним общаться?»

После этого мы пригласили его на Епархиальный совет, беседовали. Я впереди поставил микрофон: «Отец Георгий, вот микрофон, что мы будем говорить, что вы будете говорить, — все будет фиксироваться. Дальше мы изложим это в письменном протоколе, можете проверить, сличить, ни единого слова добавлять не будем». Часа четыре-пять беседовали. Он же начал захватывать храмы — четыре храма практически. Я потихонечку отбивал по одному храму. В конце концов он остался за бортом в какой-то степени.

Хорошие сначала были цели у обновленцев — обновить, внести свежую струю, но ведь не могут вовремя остановиться и начинают…

«Главный подсказчик» в семинарии

— Хотел бы предложить вернуться в 1964 год, когда Вы окончили Московскую духовную академию, и вспомнить Ваших одноклассников. Кем стали Ваши однокашники, с кем Вы поддерживали отношения, дружили, кто в живых сейчас остался?

— Однокашники… Был такой владыка Антоний (Вакарик), митрополит Черниговский, епископ Платон (Лобанков), наместник Троице-Сергиевой лавры, потом епископ Воронежский, архимандрит Наум (Байбородин), владыка Нифон (Сайкали) — представитель Антиохийского Патриарха. Он приехал диаконом в конце 3-го курса академии. Конечно, ни слова по-русски не понимал. Поэтому учили жестко. Но научили: сейчас может быть переводчиком, прекрасно знает язык. С тех пор он стал по-настоящему русским, его на родине зовут «русский архиерей». В этом плане он многое усвоил, чего не могу сказать о другом, представителе Александрийской Церкви, который сейчас уехал… Он категорически отвергал все русское, поэтому с ним сложно было контактировать.

— А кроме владыки Нифона кто-то жив сейчас и поддерживаете ли общение?

— Отец Вячеслав Ушаков когда-то был в Ставрополе, потом по какой-то причине уехал на Украину, там несколько храмов построил. После военных действий через Грузию уехал на юг, но я его потерял. Пока переписки никакой нет. Здесь, в Москве, уже никого нет из тех, с кем я учился. 

— Вы нередко в своих интервью упоминаете студентов-украинцев, которые приехали учиться сюда, в Московские духовные школы. Какие отношения тогда были между украинцами и русскими?

— Разные, даже в то время разные. Особенно «западенцы» — они как-то в сторонке держались от нас. Немножко свысока. Соответственно, к ним отношение тоже такое было. Всегда раздражало, когда уже Сырная неделя, а они сало привезут и едят: «У нас можно еще». Ко мне они относились хорошо. Почему? Я сидел всегда под кафедрой на первой парте и всегда всем старался подсказать, главный подсказчик был, мне за это попадало. И поэтому они всегда идут, смотрят на меня, ожидая подсказки. Кроме того, когда они писали сочинения или изложения, это невозможно было читать. Во-первых, построение фраз непонятное, а во-вторых, безграмотность полная. Поэтому они приносили: «Проверь!» А что там проверить? Проверить нечего — беру заново переписываю: «Вот, перепиши». Он перепишет и хоть сколько-то ошибок насажает, все-таки это выглядит убедительно, что он сам писал.

— Интересно, кто-то ушел в раскол из однокурсников?

— Не знаю, потеряна связь. Даже не знаю, я сам об этом часто задумываюсь: интересно, где они сейчас. Мне кажется, да, они несомненно ушли… Как-то тогда чувствовал, что люди такие, как говорится, более униатского духа.

— Батюшка, Вы начали служить, когда проходила хрущевская антирелигиозная кампания. С какими трудностями пришлось столкнуться лично Вам во время этих гонений?

— Мне лично не очень пришлось. Пока учились в академии, каждый день печально было: там закрыли столько-то монастырей, там столько-то храмов. Каждый день только: «Закрыли, закрыли, закрыли». Это действительно убивало… Когда я подал прошение на рукоположение, вышел — сидит на скамеечке старший помощник инспектора отец Павел Петров, читает газету:

— Ты видел, с Церковью будет покончено. Ты чего, куда пойдешь? Я-то трактористом могу.

— А я подал прошение на рукоположение.

— Ты что, дурак? Беги забирай прошение, пока не поздно.

— Нет, я забирать не буду.

— Ну не знаю, не знаю. Будешь жалеть и меня вспоминать.

Да, действительно жалею, его вспоминая, он плохо ушел в конечном счете… Многие побежали в то время из Церкви под разными предлогами.

Когда я иподиаконствовал, мне приходилось слушать архиереев, их стенания о том, как уполномоченные вызывают, как они предлагают им: «Закрывайте сами столько-то храмов. Не закроете — мы по-другому поступим: придут комсомольцы и храм ваш разгромят, все уничтожат, что есть в храме. Привлечь вы их не сможете — это выражение антирелигиозных чувств. Лучше хоть воспользуйтесь имуществом, которое есть в церкви, перенесите в другую церковь». Разными убеждениями, угрозами… Находили какие-нибудь негативные явления, говорят: «Уголовное дело заведем. Хотите, чтобы без уголовного дела, делайте то-то и то-то». Архиереи по-разному поступали. У нас профессор Шабатин Иван Никитич говорил: «Есть хороший монах, прекрасный преподаватель, Сергий (Голубцов), но поставили его архиереем Новгородским. Ну что? Практически все храмы закрыли, машину отобрали, на службу на мотоцикле возили, дом архиерейский отобрали, поселили в комнату в общей квартире. В конечном счете Новгородская епархия прекратила существование, ее присоединили к Ленинградской. Вот, пожалуйста. А есть другие архиереи, которые препятствуют всячески, находят причины для противостояния с уполномоченным, но не дают им это сделать. А этот: “Хорошо, благословите!” Надо закрывать — закрывал». От архиереев много зависело в то время, кто-то шел в конфронтацию, не жалея себя, а кто-то себя жалел.

— Когда «дорогого Никиту Сергеевича» отправили в отставку, Вы помните, как духовенство отреагировало?

— Особой реакции не было еще. Почему? Думали, еще неизвестно, куда ветер подует. Те же люди остались у власти. Действительно, продолжалось закрытие храмов, но они уже не так активно, уже не в той мере… Пока был Брежнев, потихонечку закрывались под разными предлогами — то священника не было, не было служб 8-9 месяцев. Разные находили предлоги для того, чтобы ликвидировать приход. Приход ликвидировали — значит, храм находится в ведении сельсовета, который может распоряжаться как угодно.

— Было ли ощущение, что Церковь уничтожают и это действительно может прийти к какому-то концу? Какое настроение у духовенства было?

— С одной стороны, некоторые говорили, что конец уже наступил. С 1917 по 1943 год в каком состоянии была Церковь? «Тихоновцы» практически были вне закона. Так получилось, что после 1943 года обновленцы стали вне закона. Так что все-таки надеялись на милость Божию. Как-то [лидер обновленцев Александр Иванович] Введенский говорил о Патриархе Тихоне, что он уподобился пассажиру, который не успел в последнюю минуту вскочить на подножку уходящего поезда. А потом он сам стал в качестве такого пассажира: в 1944 году, когда легализовали деятельность Московской Патриархии, он остался за пределами. Создали Совет по делам Русской Православной Церкви, Совет по делам религии был и остался. Он сунулся в Совет по делам религии для перерегистрации, ему сказали: «Вы у нас не числитесь», в Совете по делам Русской Православной Церкви тоже «не числились», он остался ни там, ни там. Когда избрали Патриарха Алексия I, Введенский на Великом входе стал поминать [его как] Патриарха, а себя как первоиерарха. Затем приехал в Патриаршую резиденцию в Чистом переулке в белом клобуке с панагией. Его встретил прот. Николай Колчицкий, провел его по этому зданию, все показал, я бы сказал, «подразнил»: «Смотрите, что у нас есть». Потом отец Николай спрашивает: «Что вы хотите?» — «Я бы хотел воссоединиться с Патриаршей Церковью». Он ушел в обновленчество как протоиерей и, видимо, надеялся и вернуться хотя бы как протоиерей. Но не указывал, каким образом. «Вы напишите прошение». Написал. «Рассмотрим». Недели через две пришел. Отец Николай встретил: «Ваше прошение рассмотрено, вы можете быть приняты в лоно Русской Церкви в качестве мирянина, рядового сотрудника “Журнала Московской Патриархии”». Это для него был удар. Хлопнул дверью, сказал: «Больше ноги моей здесь не будет». Больше его ноги и не было. Потом вскоре его инсульт хватил, 28 июля 1946 года его отпевали, а осенью уже последний его оплот — храм Пимена Великого — вернули Церкви.

— Вы как молодой священник ощущали какие-то притеснения, нападки? Ваши дети испытывали трудности?

— Самым большим притеснением для священников при Хрущеве было обложение налогами. До 1960 года начисляли налог, исходя из сообщений священников о своих доходах. Где-то в шестидесятых годах ситуация изменилась: заплатили налог — приходит еще такой же налог. «Позвольте, мы же уже заплатили!» — «У нас есть сведения, что у вас доход в два раза больше был». Не предъявляют никаких доказательств, ничего. Было оговорено: если не заплатишь налог, пени начисляют, да в таких размерах, что сумма в пять раз выше будет, если месяц просрочишь. Поэтому бежали занимали у кого-то что-то, искали эту сумму, чтобы платить. А не заплатишь — отберут регистрацию, служить не сможешь. Платили. А потом опять добавляли... И поэтому священники переходили на оклад: чувствовали, что с оклада уже не возьмешь ничего, не скажешь, что доход был больше. Поэтому когда встречались священники где-нибудь на службах, это самый болезненный вопрос: «Вы на окладе или на кружке?» Большие переживания были особенно у тех, у кого были дача или машина — все облагали налогом для того, чтобы лишить священника всего.

Курьезный случай расскажу. В одном храме служил архиерей. Перед службой все священники обмениваются друг с другом — кто на окладе, кто «на кружке». Во время Апостола владыка сидел на Горнем месте и тут говорит настоятелю: «Батюшка, вы на кружке сидите?» — «Нет, на окладе». — «Я знаю, что на кружке». — «На окладе, владыка!» Благочинный подскочил: «Владыка, на окладе, я проверял!» — «Я говорю, что на кружке!» Все разошлись. «Владыка, почему вы нам не верите? Перед престолом перекрещусь, что на окладе…» — «Я тебя запрещу, безбожник!» — «Виноват, запрещайте!» — «Ах так? Ну-ка, встань»! Встал. «Сними тряпочку». Снял. А оказывается, стульчиков не хватало и поставили ему вместо стула маленькую тумбочку с прорезью — ту самую кружку для сбора пожертвований. «На чем сидел?» Архидиакону надо было выходить с Евангелием — он не может, трясется, чтоб не рассмеяться… Я взял Евангелие: «Благослови, владыко». Если бы не эта больная тема, то, может, по-другому отреагировали бы…

Следующее. Например, известно, что батюшка ходит по требам. Вызывают его в райисполком и говорят: «Вы исполняли обряд какой-то, получили еще дополнительное вознаграждение». Это вознаграждение умножается на 365 дней, приплюсовывается к годовому доходу. Такая статья была: чем выше доход, тем выше налог. Получался такой налог, за который 3-4 года не расплатишься. Представители общественной комиссии ходили по бабушкам, у которых батюшка требы совершал. К одной приходят и говорят: «Что же ты батюшке ничего не дала?» — «Как не дала?! И на дорогу, на такси дала». — «Вот, распишись, что дала». К другой приходят: «Слушай, что ты разбрасываешься такими деньгами — по 50 рублей раздаешь?» — «Какие 50 рублей? Я ему только 10 рублей дала». — «Распишись, что 10 рублей дала». Один батюшка узнал, что так поступают, взял за свечным ящиком тетрадку регистрации треб и объездил всех их, с ними провел беседу. Вызвали его в райисполком, говорят: «Вы получили доход». — «Ничего не получал!» — «А давайте поедемте с нами, машина стоит во дворе». Приезжают по адресу: «Был этот священник у тебя?» — «Был». — «Выполнял обряд?» — «Выполнял». — «Ты сколько ему дала денег?» — «Я не давала, я туда положила ему на берет его». Опешили. «Ты сказала, что дала». — «Но я не в руки дала…» Приходят к следующей: «Ой, а я в плащ положила, в карман, а может, не в тот…» Объехали трех-четверых таких, почувствовали, что здесь ничего не получится, вынесли только предупреждение.

Приходили из санэпидемстанции: «Нам нужно взять мазки-пробы из чаши, которой причащаете, из креста, который дайте народу, с икон, которые целуют». К одному батюшке дама во время Литургии прямо в алтарь зашла, хотела окунуть шпатель для мазка в чашу. Он ее за руку схватил, из алтаря вытолкнул, а там бабушки уже завершили — вытолкали ее на улицу. Сначала завели уголовное дело. Но Патриарх Алексий подал ноту протеста: это грубейшее нарушение конституции, надругательство над верующими. Поняли, что скандал будет, и дело замяли. Это я знал, поэтому, когда ко мне пришли, я говорю: «Подождите, сейчас, минуточку». Иду к свечному ящику, говорю: «Мария Ивановна, дайте, пожалуйста, пакет муки». Дает. «Можно бутылку кагора». Дает. «Это идет для подготовки причастия. Все это — государственная упаковка. Если у вас есть претензии, то их надо предъявлять той организации, которые изготавливают муку и вино. А вода из-под крана». Они переглянулись: «Что вы нам голову морочите?» — «Я говорю про изначальное вещество, из которого мы все готовим». — «Хорошо, тогда еще воду, в которой крестите». — «Хорошо». Пошли в крестильню, говорю: «Минуточку, сейчас вода подогреется». — «Нет, нам нужно после крещения». — «Ну как — после крещения? В детских садах что, после купания ребенка пробу снимаете? Так и здесь — до крещения». Недовольные.

Однажды стоял я возле придела в храме свт. Николая в Хамовниках и вижу — какой-то старчик. Смотрю, а это архиерей, митрополит Иосиф (Чернов). Говорю: «Владыка, благословите». Он всегда улыбающийся такой был. «Владыка, пойдемте чайку попьем». У нас единственная комната была на колокольне. «Как хорошо, что Вы к нам зашли». — «Я часто бываю, в каждый приезд в Москву всегда сюда приезжаю. Помню памятное посещение в 1941 году». Дальше он рассказал следующее: «Я попал в первую отсидку — все 10 лет на самых грязных, постыдных работах использовали. Вышел в конце декабря и приехал в Москву. В Рождественский сочельник пришел в храм в Хамовниках. Вы знаете, меня потрясло: стоит человек 10-12. Лучше бы я не выходил из заключения. Нам казалось там, что раз столько храмов закрыли — все оставшиеся храмы переполнены народом. А тут 10-12 человек». Постоял, помолился Божией Матери. Ушел. На следующий день пошел в Елоховский собор, служит Патриарший местоблюститель митрополит Сергий. А я был бритый, в телогрейке. Пошел в алтарь, а там алтарница: "Бродяга, ты куда пошел?!" — "Мне бы к митрополиту". — "Какой митрополит, сейчас милицию позову"». В то время ссыльный не имел права в Москве быть, если пришел в Москву — значит, получит 10 лет без суда и следствия. «Я бегом оттуда… Пошел, стал среди народа у Казанской иконы: "Матерь Божия, что же делать…?" Пришла мысль написать записку, написал: "Владыка, я епископ такой-то, отбыл наказание, сейчас хотел встретиться с Вами по поводу моей дальнейшей участи". А как отдать? В алтарь побоялся идти, жду, когда она пройдет: "Матушка, дайте, пожалуйста, митрополиту". Она про себя подумала, что от какого-то бродяги передавать записку митрополиту — это уж слишком, поэтому во время запричастного стиха отдала ее отцу Николаю Колчицкому. Он прочитал: "Где он?" Она идет победоносно: "Вот он!" К ее ужасу, отец Николай [подходит ко мне]: "Владыка, благословите!" Она так и рванула оттуда, пятки засверкали. Повели меня к митрополиту, тот пригласил к себе домой — пообщались, вместе поплакались. Я в то же время посмотрел: в Елоховском соборе на Рождество Христово сотня человек, для Елохова это пустой собор. Думаю: "Врата адовы не одолеют Церковь… Как не одолеют? Уже одолели — архиереев осталось только четверо на свободе. И то они ходят отмечаться каждые две недели. Если не придет отмечаться — будет сидеть. Церкви нет…" Митрополит Сергий ответил: "Владыка, давайте не будем отчаиваться, слова Господа непреложны"». Направили владыку Иосифа на служение в Петропавловск-Камчатский, приехал, а там положение еще хуже — одни обновленцы и пустые храмы… Только слезы. «Думал ли я, — говорил он мне, — что пройдет несколько месяцев — и храмы не смогут вместить молящихся. Началась Великая Отечественная война, народ хлынул в храм, храмы были переполнены. С тех пор, как Петр, плачу, оплакиваю свое маловерие. Вы увидите лучшие времена, которых мы не видели, увидите!» Точно так же митрополит Николай (Ярушевич) говорил мне с супругой: «Вы увидите, так что бодритесь...» Действительно, так и случилось.

— Отец Владимир, Вы говорили о том, что в советское время церковная жизнь находилась под очень жестким контролем уполномоченных Совета по делам религии и КГБ. Как настоятелям приходилось выкручиваться, находясь, с одной стороны, под жесткими требованиями властей, с другой стороны, учитывая церковные интересы, каноны, уважение к святыне и так далее?

— Тут однозначно не ответишь. Меня вызвал как-то московский уполномоченный. Я вхожу: «Здравствуйте». Молчание. «Александр Степанович, здравствуйте». Молчание. Смотрит пронзительно, ничего не говорит. То ли уходить, то ли что делать? «Александр Степанович…» И вдруг рев такой: «Фамилия, имя, отчество!» Говорю. «Какая религиозная община?» Такая-то. «Что вы себе позволяете, кто позволил людей выгонять?» — «А если нетрезвый пришел?» — «Это не ваше дело! Ваше дело — совершать обряд». Сначала опешил, потом говорю: «Вы знаете, в начале крещения мы должны спросить о вере. Вы что, запрещаете нам выполнять прямые обязанности?» — «Ничего не запрещаю». — «В данном случае вы запрещаете. Я его должен спросить, а он говорит: "Я член партии, я вроде не должен быть верующим человеком"». Это оказался самый верный ход, я не ожидал. «Вы говорите, член партии? Гнать таких надо». — «Так вы сказали, что ни в коем случае нельзя гнать». — «Гнать их надо». — «Я так порой и поступаю». — «Вы сядьте, сядьте». Сел. Вдруг появилась секретарь с чаем, несет галеты. «Вы для чего кончали академию? Вы же прекрасно знаете, как нужно вести себя…» То он не знал ни фамилии, ни имени, ни отчества, а тут говорит, что я в академии учился. Я говорю: «Конечно, моя вина в том, что надо научить было, я виноват, что этого не сделал». Он говорит: «Подожди, кто вас заставляет учить?» Я говорю: «Вы». — «Кто? Я?» — «Да». — «Я не понял». Как потом оказалось, это для них самое страшное было: они запрещали, никакого учения не должно быть, а тут вроде я сваливаю, что это он заставляет. Он тон сменил сразу, стал дружелюбным, спокойным: «Вы сами решаете, кого оставить, кого не оставить, это ваша прямая обязанность…» Слава Богу! Я говорю: «Александр Степанович, скажите, пожалуйста, а панихиду можно служить на кладбище?» — «На кладбище? А вы инструктаж не проходили?» — «Я болел вроде». — «Только в момент захоронения, иначе у вас эту панихиду умножат на 365 дней, приплюсуют к доходу… Вы знаете, сколько лет вам придется расплачиваться?» — «Я тоже так подумал, но порой не знал, как мне поступить». — «А что, нарушали?» — «Да, пришлось…» — «Обошлось?» — «Ничего. Затрудняюсь сказать, что запрещают мне служить…» — «Вы не говорите, что вам запрещается, просто должны сказать, что у вас нет времени сейчас, и все. Ни в коем случае никаких разговоров чтобы не было о том, что запрещают вам». — «Хорошо. Вы знаете (это в Лефортово было), там пришли из Посольства Западной Германии, попросили панихидку послужить у родственников». — «И правильно сделали, что пошли. Это же закон для внутреннего потребления. Вы для чего академию оканчивали? Вы в следующий раз по-другому сделайте. Вы позвоните нам, мы дадим человека, и к вам никто близко не подойдет». — «Понимаете, это было в субботу, в субботу вы не работаете». — «А вы бы им сказали: "в субботу не могу, в понедельник — пожалуйста", а в понедельник мы как раз проводили бы». — «Никто так и не подошел». — «Да, это счастье же. Но в другой раз нам сообщайте. Но не говорите, что вам запрещают!» 

Был молодым священником, прихожу домой, разделся. Следом две женщины просто вламываются в квартиру и обращаются к теще: «У вас священник тут?» — «Да». — «А что он тут делает?» — «Отдыхает». — «Как отдыхает, какое имеет отношение? Он здесь не живет!» — «Живет!» — «Как живет? Он живет на шоссе Энтузиастов». — «Здесь жена [прописана]». — «А, жена…» Это была общественная комиссия райисполкома, хотели проверить, может, я молебен служу…

В те годы храмы, которые не закрывались, были очень запущенными и внешне, и внутренне. Ремонт не давали делать; если и давали, то только косметический — чуть-чуть подкрасить. Как я теперь узнал, была инструкция дана: храм должен выглядеть непривлекательно. Также старост ставили тех, кого на пенсию отправляли, — какие-нибудь партийные работники, военные. Они приходили и послушно выполняли эту инструкцию и все, что скажет уполномоченный и райисполком. В Лефортово однажды во время всенощной пришли два мужичка: «Где у вас красный уголок?» — «Какой красный уголок?» — «Сегодня собрание. Я председатель, а это кассир будет». Мы решили, что это шутка. Ничего подобного — собирается приходское собрание, присутствует только «двадцатка», одного поставили старостой, а другого — казначеем прихода. Они дико на все смотрят, ничего не понимают. Прошел месяц — староста сбежал куда-то, казначей тоже исчез, только вместе с кассой. Искать не стали, слава Богу, что ушли.

Владыка Владимир (Сабодан) рассказал про Киев, я думаю, это характерный случай. Там прислали старосту в конце года, в декабре месяце. В то время годовой отчет подавали уполномоченному и в райисполком. Должны были подать до 10 января, если кто вовремя не сдаст — пощады не было. Ночи не спали, старались сделать отчет, чтобы успеть до Рождества. Так вот, пришел староста партийный во Владимирский собор, на все дико смотрит, ничего ему не понятно, но он тоже включился в работу по сдаче отчета, хотя не понимает ничего. Под Рождество приходит в храм, смотрит — все подходят, что-то на столике целуют. Спрашивает у настоятеля: «А что они там целуют?» — «Годовой отчет!» — «А-а-а!» Это ему понятно.

Я был на Пятницком кладбище, там староста работала 40 лет, и никто не сомневался, что она «кормила» уполномоченного и всю его команду, поэтому сколько лет была старостой. После нее поставили человека из комендатуры Кремля, который даже креститься не умел. Он всегда носил с собой пистолет. Придет ко мне в кабинет и начнет — вроде целится в меня, а вроде и нет. Каждый раз ждешь, что случайно нажмет на курок, тем более что он часто подвыпившим был… Я старался не показать боязнь, иначе хуже будет… А ведь это уже 80-е годы. Некоторые священники старались поставить старосту на место. Был такой отец Евгений, он приучал старосту к порядку. В итоге однажды выходит он из храма, его спрашивают: «Батюшка, вы нашу минею не взяли? У нас пропала». — «Нет». Открывает свой портфель, минеи там нет, но лежит какая-то другая книжка. Тут же какой-то мужичок рядом: «А что за книжечка?» — «Не знаю». Штамп «Библиотека М. Тореза». «Давайте позвоним туда… Вы знаете, а эта книжка числится украденной. Вы что, скупаете краденное или сами вынесли?» — «Что вы за глупости говорите?!» На следующий день вызвали к уполномоченному: «Поступила информация, согласно которой мы вынуждены временно вашу регистрацию приостановить, пока будет следствие. Там книга пропала, она обнаружена в вашем портфеле». Он говорит: «Позвольте, я не знаю». — «Ну как не знаете? Портфель ваш, о чем вы говорите? Уголовное дело все-таки». Уполномоченный вышел, его заместитель говорит: «Вам сейчас самое лучшее — написать заявление, что уходите из Москвы, это поможет дело закрыть». Он написал. Служил в области. В 1990 году я ему говорю: «Переходи в Москву». — «Отец Владимир, после того, что я пережил, больше не хочется мне в Москву». Я единичный случай рассказал, а много таких было. Если кто-то из священников начинает особенно выступать, ему устроят, что-нибудь спровоцируют.

В Троице-Сергиевой лавре был известный отец Тихон (Агриков), за ним ходили толпы народа. Как-то выходит он из Трапезного храма, спускается с парапета, а там женщина больная прыгнула и повисла на нем. Они сфотографировали. Вызвали наместника, говорят: «Видите, какой у вас разврат в Лавре творится?! Вы убирайте его. Если не уберете, то мы это опубликуем, и думаем, что погромят вашу Лавру». И предложили отцу Тихону куда-то уехать… Подвижник большой был.

— В антицерковной прессе нередко звучат обвинения: «Да они там все были агенты КГБ». Что бы Вы ответили, исходя именно из своего опыта, таким людям?

— Помню, в 1990 году освящали первый храм Николо-Угрешского монастыря. Хиротония во иерея должна быть. Приходит диакон из ОВЦС, стоит на горнем месте. То так встанет, то так, не знает, как себя вести, а у него хиротония во священника. Владыка Арсений говорит: «Тоже не знаю, подписано Патриархом: "Благословляется". Кадить он вообще не умеет». Дошли уже до ектении об оглашенных — он Бог знает что начал там пороть. Патриарх очень сильно разгневался, я больше не видел в таком состоянии Патриарха Алексия II: «Уберите крест с престола, я не буду рукополагать». Убрали. На нас с владыкой Арсением Патриарх ругался: «Это кощунство, он — чуждый Церкви, как вы могли такое пропустить?!» Мы сами расстроены и потрясены были. Потом я спросил кого-то из отдела, что это было, мне пояснили: «Он оттуда, от этих "деточек"». Не могу понять, почему Патриарх решил его рукополагать… Позвонил отцу Матфею Стаднюку в Елоховский собор, предупредил его: «У вас сегодня вечером будет служить Патриарх, учтите, в таком он раздраженном настроении». — «Спасибо, что сказал». Приходит Патриарх, конечно, очень напряженный. Отец Матфей бросается в ноги: «Простите, простите, недосмотрели, Ваше Святейшество, простите ради Христа». — «Как "простите"? Это же поругание было бы сана и Церкви, как вообще такого рукополагать можно?» — «Простите». Патриарх высказал все ему, зовет владыку Арсения, а тот и говорит: «Ваше Святейшество, мы в этом неповинны». — «Как неповинны?» — «Когда Вы были в ОВЦС (Отдел внешних церковных связей. — Ред.), Вам дали кипу бумаг подписывать по разным поводам. В том числе и этого подсунули, а Вы и написали: "Благословляется". На Епархиальном совете мы его к рукоположению не пропускали, мы его не видели». Патриарх опешил: «Получается, я виноват?! Получается. А что это отец Матфей прощения просит?» — «Это на всякий случай». Патриарх подходит: «Отец Матфей, простите меня, ради Бога, простите, это я виноват. В общей массе бумаг подсунули — не заметил, что это прошение на рукоположение». Это был Яков Кротов, он потом ушел из Церкви и поносил ее: «Здесь одни кэгэбэшники…» А сам-то…

— Всегда удивляет закалка, навык старого духовенства — понимать, что ты говоришь, кому говоришь, как говоришь и какие последствия. Были неписанные законы, как можно общаться?

— Один архиерей говорил: «Замечательный человек, замечательный человек, редкой души человек», а сам пальцами постукивает по столу — мы понимали: значит, этот человек — стукач. И мы уже знали, как с ним говорить и что.

Строителями становятся

— Отец Владимир, в конце восьмидесятых — начале девяностых годов храмы в Москве начали возвращать Церкви, Вы принимали практически каждый из них. Можете рассказать какие-то случаи, которые Вам запомнились больше всего?

— Я всегда очень интересовался храмами, церковной архитектурой. Еще мальчишкой иногда ездил по тем местам, где храмы закрытые стояли, посмотреть, что там. Объездил много храмов. Потом мне попала в руки книга Якушевой, которая составляла список закрытых храмов. Я пошел дальше — старался сфотографировать эти храмы, потом из книжечки «Сорок сороков» брал дореволюционные фотографии этих мест и старался состыковать их. Когда нужно было писать кандидатскую работу в академии по истории Русской Церкви, Шабатин говорит: «Я тебе советую взять такую тему: "Московские храмы в 80-90-е годы прошлого столетия". Почему? Про эпоху митрополита Платона (Левшина) писали, про митрополита Филарета (Дроздова) писали, а дальше хотя бы до революции дописать. Этот период — белое пятно, его возьми». Взял. Писать — писал, но приходилось все время заниматься с литературой — ходил в Историческую библиотеку и в Библиотеку имени Ленина. Читал, погружался в эту атмосферу — описывал храмы, которые были построены и освящены в ту эпоху. Среди прочих — Храм Христа Спасителя. И это мне поставили в недостаток: «Все хорошо, но не нужно было уделять внимание этому храму, потому что его уже нет». Потом, когда храм освящали после воссоздания (никто не думал, что такое может случиться!), я принимал участие, составлял протокол освящения и часто заглядывал в свои записи.

В конце 1980-х решили принять [новый] Устав Русской Православной Церкви, который Хрущев до этого практически свел до устава 1920-х годов. Собрание собрали в Елоховском соборе, в помещении в верхней части храма. Тогда все московское духовенство составляло всего человек 170, из них присутствовало 140-150. Отец Матфей Стаднюк был в президиуме, встал и говорит: «Братья, теперь по новому уставу будет новый церковный орган — Епархиальный совет. В него должны входить не меньше четырех священнослужителей и секретарь. Половина назначается, половина избирается. Меня Патриарх назначил, еще двоих благочинных назначил, а вот этих двоих надо избирать». Владыка Владимир (Сабодан, тогда управляющий делами Московской Патриархии. — Ред.) говорит: «Отец Матфей, а избирать из кого?» — «Вот, двое». — «Но из двух двое не избираются. Это уже назначение будет. Хотя бы человека четыре надо». Отец Матфей то краснеет, то белеет — не с кем проконсультироваться. «Вот протоиерей Сергий Суздальцев». Потом уперся взглядом на меня — поскольку он меня с детства знал и предложил мою кандидатуру. Мне так обидно стало, я прямо заплакал — кто же меня выберет, посмешище какое! Там такие «киты»… Потом объявляют, что в числе двух выбрали Дивакова, то есть меня... Я подхожу: «Отец Матфей, а что такое Епархиальный совет?» — «Ты думаешь, я знаю?!» Это был 1988 год.

В 1989 году начались открытия храмов. Нужно было проводить учредительные собрания. Рук не хватало: «Ты, ты, и ты — член Епархиального собрания, вот и проводи». 90 с лишним процентов пришлось проводить собраний мне. Сейчас собрание — это отдых. Спор, несогласие на собрании бывают, но драк, мордобоя, угроз уже нет. Тогда было по 5-6 «двадцаток» претендентов на один храм. 1990-е годы, разруха, надо куда-то устраиваться — многие считали, что у Церкви богатства какие-то есть, поэтому рвались в Церковь. В результате надо было из этих «двадцаток» взять тех, кто сможет принести пользу Церкви. Мы заранее назначали настоятеля, а я давал ему инструкцию: «Ты сам не возникай, пусть верующие спрашивают».

Помню, в храме в Новогиреево сошлись четыре «двадцатки». Приходит дядя народный: «Вы меня все знаете, привет!» Я говорю: «Так, подождите, здесь не партийное собрание, так что давайте немножко по-другому. Назовите, кто вы, что вы». — «Что мне называть?! Я Пимена сопровождал в Сирию, в Ливан». Хотелось спросить, в каком качестве, но я промолчал. И вдруг бабушка вопрошает: «А вы в Бога верите?» — «Чего?» — «В Бога веришь?» Я говорю: «Ну скажи: верю». — «Верю». — «А как вы верите?» — «Обыкновенно». — «А как обыкновенно?» Перекрестился, круговым движением. «Вы что, креститься не умеете?» А он давай так же креститься в обратную сторону — и смех, и грех. «А Символ веры скажете?» А он и не знает, что это такое, опять рукой машет. «Давайте я подскажу вам: Верую во Единого Бога Отца…» Повторял, но все равно ничего не получилось. Полчаса с ним провозились, он ушел с треском, со скандалом. Другой выходит в подряснике с расшитым поясом: «Я старообрядческий священник!» — «Это громко сказано. Непонятно только, зачем вы сюда идете? Это храм Московской Патриархии…» Конечно, не поддержали его. Третий выходит: «Я вам что хочешь прочту — хоть молитву, хоть любой тропарь». — «А расскажите, пожалуйста: вы во многих храмах потрудились, почему вас выгоняли?» — «Я сам уходил». — «Нет, не совсем так. Вы знаете свои недостатки — вас приход не сможет прокормить». Пьяница… Пять с половиной часов проводили собрание, в конечном счете выбрали нужную «двадцатку». В данном случае более-менее спокойно собрание прошло, без драки.

А в Зюзино на собрании сидим у царских врат перед алтарем, а женщины вцепились друг другу в волосы и катаются по полу. Уполномоченный предлагает: «Батюшка, давайте по стеночке выйдем, а то нас туда же закатают». Уходили… В Капотне — весь амфитеатр заполнен народом, все хотят в «двадцатку». По гражданскому уставу должно быть не меньше 20 человек, а верхний потолок не ограничен. Уполномоченный говорит: «Что будем делать? Нельзя принять столько людей сразу». Подумал я, объявляю народу: «Давайте так. Постараемся максимально принять, сколько сможем. В заявлении на принятие в "двадцатку" попрошу писать так: “Поскольку сейчас требуются материальные ресурсы для восстановления храм, обязуюсь со своей сберкнижки перечислить такую-то сумму на счет храма”». Смотрю, тишина, потом люди стали потихоньку уходить… К концу собрания 17 избрали, до 20 не добрали. «У нас денег нет». — «Давайте хоть без денег, только 20 человек бы набрать».

Тогда священник мог быть председателем собрания, только если его изберут, а если не изберут — светский человек решал все дела на приходе. Это была сложность того времени, в последующие годы все нормализовалось.

В храме на Большой Ордынке в инициативной группе были раскольники. После пяти часов собрания там я пришел на всенощную, а у меня руки дрожат. Патриарх говорит: «Отец Владимир, успокойтесь». В конечном счете справился с ними. В общем, это все было, прошли, слава Богу, тогда силы были и здоровье — можно было и повоевать. Я особенно не боялся, хотя мне даже угрожали. С другой стороны, в Москве мы ни одного храма не отдали раскольникам.

— Отец Владимир, Вы говорили в интервью, что советуете священникам не брать на себя всю хозяйственную и финансовую жизнь прихода. Тем не менее во всех храмах, где Вы служили, Вы успешно занимались их восстановлением, обновлением, в том числе в советское время. Как это у Вас получалось? Строителями, на Ваш взгляд, рождаются или становятся?

— Думаю, становятся. Отец Матфей Стаднюк уехал за рубеж, а я остался вместо него служить в храме в Лефортово. Поскольку я вырос там, то называли меня просто Володя, и даже когда стал священником, называли «отец Володя». Он уезжал, а я делал какие-то мелкие работы. Приезжает: «Твоя работа?» — «Простите». — «Ничего, нормально, хорошо сделал». Там мне не удалось особо развернуться. Меня перевели в Хамовники — храм там был очень запущенный. Его должны были снести, когда прокладывали трассу — будущий Комсомольский проспект. Архитектору было сказано, что нужно храм убрать, но он изменил проспект и храм обошел. Когда Хрущев ехал в Лужники в 1957 году на открытие Олимпиады, он пришел в бешенство: «Вам что, слово партии не закон? Значит, вы вне закона». Ногами топал на него. Как потом этот архитектор рассказал: «В течение года со мной никто не здоровался, руки не подавали, от меня шарахались как от чумы. Но никто мер не принимал, может быть, надеялись, что Хрущев сам что-то предпримет, но он забыл…» Усидел архитектор. В результате в 1970 году ему дали международную премию за умелое сочетание старой и новой архитектуры…

Храм был запущенный, блеклый такой. По милости Божией старостой тогда был Иван Федорович Гусев — из рабочих, имел орден Трудового Красного Знамени за то, что во время войны ходил разгружать баржи бесплатно по ночам. Очень верующий человек был. Он отказывался получать зарплату: «Я пришел работать не из-за зарплаты. У меня пенсия есть. Это грешно». Стали мы с ним потихоньку откладывать деньги на ремонт храма. Смета на косметический ремонт делалась, допустим, на 3000-4000 рублей. А делали-то побольше. Сначала сделали внутренний ремонт — проводку заменили, коммуникации, все было в ужасном состоянии. Потом взялись за наружный ремонт. Нашли хорошего прораба молодого, но очень пронырливого. Раскрасили храм так, как было до революции, сейчас уже не такой нарядный, как было тогда. Купола позолотили. Там были пустые ниши, в них иконы написали. Храм очень нарядный стал — как на картиночке.

Проезжал первый секретарь партии Гришин: «Это что, церковь торчит?! Проспект комсомола, как это допустили? Да еще ее такой привлекательной сделали! Чтобы привлекать комсомольцев? Это самая настоящая идеологическая диверсия. Выяснить! И к стенке за такие вещи». К стенке — не к стенке, а меня быстро оттуда махнули. Хотя я не был там настоятелем, настоятель не вникал в эти дела.

— Что Вас радует в сегодняшней церковной жизни, а что огорчает?

— Я всегда говорю: «Вы живете в такое благодатное время, о котором только мечтать могли мы в то время». С другой стороны, меня огорчает безразличие в требоисполнении: выполнить, чтобы получить зарплату. Когда не чувствуешь священника как пастыря, это огорчает. Многие с Интернетом не расстаются и днем, и ночью. А остается ли для правила время?

— Надо ввести правило: при входе в алтарь сдавать телефон.

— Вот именно, думаю, что надо бы. Хотя сейчас некоторые священники стараются читать молитвы, последования по планшету или телефону. Некоторые бабушки пишут в Патриархию: «Этот батюшка благодатный — он молится по святым книгам, а не по телефону».

— Отец Владимир, многие верующие люди, даже священники, жалуются на привыкание к святыни, говорят, что слова молитвы становятся слишком привычными. Были ли у Вас подобные искушения? Как не потерять благоговение, прослужив 60 лет?

— Все слова бывают привычными, пока все хорошо. А как испытание какое-то — эти же слова воспринимаются совсем по-другому. Если священник усердно молится, то все слова чувствуются по-другому. А когда внутреннее охладевание — все, беда.

— Кого из «несвятых святых» приходилось Вам встречать в жизни?

— Когда учился в 3-м классе семинарии, решил пойти в монастырь, в Троице-Сергиеву лавру. Пошел. В то время наместником был владыка Пимен (Хмелевский). «Батюшка, я послушником хотел бы быть». — «Куда сейчас мне тебя направить? На просфорню?» А у меня тогда с сердцем проблемы были, а в просфорне печки русские — жара дикая. «А селить тебя куда? Некуда. Приходи по осени». Хорошо. В Лефортово был один юноша старше меня года на три. Он пошел послушником в Лавру, потом рясофорным послушником был, в семинарию поступил, ходил в монашеских одеждах. Потом вдруг стал в семинарском костюме ходить. Оказывается, там какая-то у него зазноба появилась — решил жениться. Его мама была знакома с моей мамой. Он заканчивал в 1959 году семинарию. Ему епископ Пимен (Извеков) не благословил жениться, однако он не успокоился. Ему посоветовали обратиться к духовникам. Лаврские духовники его не устраивали, он решил большим авторитетом прикрыться. Мама говорит: поехали в Глинскую пустынь. Я тоже поехал, потому что мама сказала: «Не вздумай уходить в монастырь, не взяв благословения». Приехали. Всенощная при свечах, электричества там не было. Закончилась служба в час ночи. Пришли к старчику — отцу Андронику, он бегает, суетной такой. Сели на кровать — а там одни досочки, покрытые простынкой. Подушку попробовал — там песочек. И тот: «Батюшка, я уже заканчиваю семинарию, хотел взять благословение жениться». «Куда жениться? Нам с тобой затвориться в келии и молиться — какое жениться?! Не дай Бог с ними свяжешься, потом не рад будешь — ославят на всю Россию». А я довольный… «Вот, молодежи нужно жениться». А у нас 2-3 года разницы, я говорю: «Батюшка, а я в монастырь хотел пойти». «А что все в монастырь — кому-то и в миру надо послужить. Монастырь от тебя не уйдет, а в миру надо потрудиться». И пошел на кладбище на панихиду. Вышли, мама того говорит: «Ну, что сказал?». — «Да нет, чтобы сесть, поговорить — он суетится, не поймешь что говорит». — «Вы идите спать, а я дождусь его». На утро: «Ну что, дождалась?» Он сказал: «Да они люди ученые, разберутся сами — нам не нужно лезть туда». Товарищ мой в итоге все же женился, и жена его действительно ославила на всю Россию. Они не могли с ее мамой площадь разделить, та пошла за помощью в комсомол. А те попросили небольшую заметочку о том, что в священнических семьях нет любви. Та подписала. Потом еще одну, другую, третью — они тиражировались по всем газетам… Лет через 15 я встретил его в Москве: «Это правда, что отец Андроник сказал». — «Это совпадение…» Потом патриарх Пимен разрешил его рукоположение в сан диакона, но с пометкой: «Без дальнейшего продвижения». Так диаконом он и умер.

Готовиться к трудностям

— Что Вы делаете, чтобы в таком почтенном возрасте сохранять силы и энергию?

— В молитве, в движении, в работе. Последнее время ноги побаливают, но я как-то привык: с детства в алтаре стараюсь не садиться.

— Вы говорили, что в детстве узнали, что такое настоящий голод. Но Вас всегда отличал очень стройный, подтянутый вид. Вы что-то специально для этого делали?

— Мой брат стройнее меня. Как-то спросил лет десять назад: «Сколько весишь?» — «50 килограмм. Когда пообедаю, может, 52». Он на протяжении многих лет питается один раз в день, я еще до этого не дотягиваю.

— Какой Вы бы дали совет тем, кто только задумывается о том, чтобы стать священником и пойти этим путем?

— Нужно готовиться не к лучшему — почтению, уважению, а к трудностям в первую очередь готовиться, ты идешь на крест. Если ты готов к такому — это спасительно и помощь Божия всегда придет, даже тогда, когда, казалось бы, уже никто не поможет.

В семинарии на 4-м курсе у меня плохо с сердцем было — пульс под 160-180, несколько месяцев лежал в лазарете. Пришел, а там старый врач: «Вы на чем приехали?» — «Пешком пришел». — «Вы с ума сошли?! С таким пульсом перебежал дорогу — и все, конец… Но вы не расстраиваетесь, с таким сердцем можно и до 50 лет дожить». В 1970-е годы у меня сердечно-сосудистый криз был, все было как в тумане, где-то далеко. Думали, все… Три месяца полежал, потом потихонечку учился ходить по стеночке. Выкарабкался. Помню, встретил одного батюшку в электричке, он от меня шарахнулся: «Это правда ты? А мы тебя уже за упокой поминаем». В Хамовники пришел, Патриарх Пимен говорит: «Батюшка, вы живы? А говорят, вы уже при смерти…» Пока остался жив, сколько еще Господь даст — не знаю. Моя супруга молилась: «Господи, Боже мой! Я молюсь, чтобы Господь меня первой забрал». — «Почему?» — «Я не смогу жить без тебя… Это будет конец. А у тебя есть занятие, ты будешь отвлечен». Так и получилось, что она умерла раньше…

— Вы с матушкой прожили 57 лет. Какой совет и напутствие Вы могли бы дать молодым семьям?

— Дорожите этим состоянием, дорожите своими матушками. Когда вы молодые, здоровые, кажется, что вы можете друг без друга спокойно обходиться. Но когда не станет… почувствуете оставленность, брошенность. Когда столько лет прожили — уже не представляешь себя без другого. А когда уходит — ты как инвалид, когда отрезали ногу или руку. Трудно восполнить... Очень больно становится при воспоминаниях, когда что-то не так сделал, обидел… Болезненно воспринимается, хочется еще раз помолиться: «Господи, еще раз прости меня». Беречь друг друга надо, это самое главное. Больше терпения и больше снисхождения, а все остальное приложится, все преходящее и уходящее, а любовь остается.

— Большое спасибо.

Беседовали священник Анатолий Колот и сотрудники редакции портала Богослов.ru

Богослов.ru/Патриархия.ru