Современный кризис литургического благочестия. Лекция инокини Вассы (Лариной)

Современный кризис литургического благочестия. Лекция инокини Вассы (Лариной)

Я очень рада, что в Москве возможно читать доклад в 11:30 в субботу, и даже кто-то появился. Сегодняшняя тема: кризис литургического благочестия. Обычно первый вопрос возникает, когда кто-то видит такое название темы: какой там кризис? Я не хочу вас пугать или удручать этой темой, а предлагаю вместе подумать о том, как можно это понять.

Что я имею в виду под словом «кризис»? Нужно сначала определить термины, чтобы мы друг друга понимали. Слово «кризис» происходит от греческого κρίνω – «рассуждаю» или «отличаю», и слово «кризис» (“решение” или “суд” по-гречески) может означать нечто вроде решительного или решающего момента или момента, который требует какого-то решения или разрешения, какого-то выбора.

Это тоже своего рода суд, то есть происходит суд в любом случае над чем-то, над какой-нибудь системой или над определенным человеком, то есть происходит нечто определяющее. Из-за этого любой кризис, такой определяющий момент, может вести к положительному росту, к возрастанию, или же наоборот, в зависимости от того, как на этот вызов ответить. И из-за этого это явление не есть, само по себе, нечто отрицательное. Я хочу это подчеркнуть.

И дальше объясню, определю этот термин, расскажу, что бывают разного рода кризисы, например, в контексте психологии личный кризис или кризис веры. Так или иначе, в англоязычной литературе слово «кризис» можно встретить именно в таком контексте.

Но есть разные определения, и я сейчас объясню, что имею в виду. В контексте какой-либо сложной системы (политической, социальной, но и в нашем смысле, литургической, богослужебной) кризис возникает, когда внешние формы продолжают существовать, но уже прекратили исполнять свою функцию или достигать своей цели или не функционируют по своему назначению.

Такое положение дел означает некоторую потерю равновесия, но это означает и процесс трансформации или преображения данной системы. И это может, как я уже сказала, означать рост или, наоборот, распад, в зависимости от того, как подойти к этой ситуации.

Теперь я назову некоторые примеры внешних форм в нашем богослужебном контексте, а наш контекст – это так называемый византийский обряд. Наш обряд, вся наша богослужебная “система” исходит из так называемого византийского обряда. Это не означает, что в этот обычай входит только константинопольский обряд, просто на все традиции, которые вошли в этот византийский синтез, влияла “Великая Церковь” Константинопольская.

Мы сейчас говорить о сложной истории “византийского синтеза” не будем, но я хочу привести несколько примеров. Возьмем для примера службы Часов: есть определенный замысел за суточным кругом богослужения.

Что у нас происходит, когда служатся, например, Часы 3-й и 6-й? Время чтения Часов не в будний великопостный день, а, скажем, в воскресение утром – это время, когда на деле происходит или исповедь, или ничего не происходит, потому что прихожане еще не пришли в храм, или ставятся свечки, даже священник обычно не занимается молитвой Часов, а делает что-то другое: или совершает проскомидию, или, если он один, старается и исповеди принять, и совершать проскомидию как-то одновременно.

Хор очень часто (я это видела по всему миру) может устроить спевку в это время, уйти в подвал или в другое помещение, чтобы в последнюю минуту еще повторить Херувимскую, которую сегодня будут петь, или новую ектенью попробовать. Так что время чтения Часов – это время, когда можно заняться чем-то более полезным, нежели именно молитвой Часов.

Внешняя форма продолжает существовать, но попробуйте предложить на таком приходе: «А давайте как греки? Зачем нам вообще читать эти Часы, когда их никто не слушает?» Боже упаси! По уставу положено вычитать Часы! Настаивают на внешней форме: потому что как же без этого, когда это положено!

Но идея суточных служб заключается в том, чтобы нас волновало это ежедневное переживание, интернализация памяти о страстях Христовых, или о Пятидесятнице (в 3-й Час), чтобы мы наше время могли соединить с Его временем. Евангелие нам указывает, что 3-й час – это не о страстях, а о сошествии Святого Духа на апостолов.

Мы знаем по второй главе Деяний святых апостолов (2:15), что это было в 3-й час дня по солнечным часам, это примерно 9 часов утра. Так что эти службы существуют ради того, чтобы как-то слить нашу ежедневную жизнь с актуализацией, живым воспоминанием этого события и сделать его частью своего организма, своего ощущения, приблизить себя к этим событиям. А 6-й час, конечно, это час распятия, и 9-й час по нашей системе, которая не очень функционирует, где-то перед вечерней.

Это пример того, что внешняя форма существует, но ее назначение не исполняется, не функционирует, так что получается некоторый вакуум, потому что данная богослужебная система не доходит до наших сердец. Но каким-то образом мы имеем нужду в этом, в том, чтобы “вспоминать” эти центральные моменты из истории спасения.

Мы имеем нужду, например, Великим Постом пережить и приготовиться к памяти о Страстях Христовых. И это органически всё-таки происходит, но это не происходит из-за синодального указа, народ находит способ приготовить себя. У нас в местной церкви есть (не уставная) “Пассия”.

В связи с этим возникает целый ряд вопросов. Ведь вот есть Великая Пятница, и есть очень торжественные Великопостные Часы, по уставу. Но все любят эту не уставную службу, Пассию. Она нам как-то более понятна, и мы, в любом случае, чувствуем в ней нужду. Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли, я не критикую, я не считаю, что надо Пассию отменить.

Но я хочу сказать, что это замена того, что уже есть в уставе, потому что мы все как Церковь допускаем это и решили, может, несознательно, что есть форма, которая нам больше подходит.

Есть и более проблематичные моменты, например, когда сразу же после Евхаристии служится благодарственный молебен. А что такое Евхаристия? Зачем нам нужен благодарственный молебен? Появился такой суррогат, и я часто бываю на приходе, где непременно после Евхаристии и еще до креста должен быть благодарственный молебен.

И тут можно наблюдать, как активизируются вдруг верующие. Тут им понятно, что происходит. Потому что полслужбы я ждала своей исповеди, пришла на исповедь, исповедала грехи моего мужа, потом пошла причастилась. Мое внимание занято моей исповедью и причащением, а когда благодарственный молебен начинается, тут мы записочки сразу подаем, все бегут в центр храма, тут и батюшка вместе с нами стоит.

Понимаете, это нам близко, мы понимаем, как здесь происходит благодарение и поминовение. А как это происходит на Евхаристии, за что мы там благодарим – не знаем, там мы каемся в своих грехах, мы думаем про это, мы идем с большим трепетом. Я не говорю, что это плохо, понимаете, но это не так, как задумано. Потому что Церковь знает, что нам действительно нужна Евхаристия, благодарение.

Благодарение стоит в центре нашей духовной жизни, но раз мы этого не получаем в Евхаристии, то, значит, у нас там что-то другое происходит. Конечно, происходит таинство, я не про это говорю, но вся эта полнота благочестия, в центре которого стоит Евхаристия, благодарение, как задумано Типиконом и системой, у нас не осуществляется, и потому мы находим суррогаты, литургические суррогаты. Мы их находим в разных формах, потому что нам все равно это нужно, но сейчас прежние формы этого не исполняют. К этому привели разные причины, и дальше мы будем об этом говорить.

Я хочу вам напомнить, прежде чем вы подумаете, что это вас удручает и что я хочу критиковать наши обычаи: дело совсем не в этом, дело в том, чтобы осмыслить то, что мы делаем, и как-то вместе задуматься над этим и вместе прийти к каким-то заключениям.

Вопрос не в какой-то церковной политике, дело не в том, либерал ты или консерватор. Я хочу обратить ваше внимание на суть дела, хочу, чтобы мы не заняли какие-то позиции, которые только сбивают с толку. Дело не в церковной политике, а в самой сути нашей веры.

Я вам дала такое определение кризиса, и вы можете с этим не согласиться, но мы можем еще об этом поговорить. То именно определение кризиса, когда внешние формы продолжают существовать, но перестали выполнять свои изначальные функции, свою цель. Давайте подумаем, какова цель Божественной Литургии.

Но тут долго думать не надо, потому что Сам Господь говорит об этой цели: «сие творить в Мое воспоминание» (по гречески “Туто пиите ис тин емин анамнисин”). Вот цель совершения Литургии: «в Мое воспоминание».

Что у нас происходит, что происходит с этим воспоминанием? Возможно ли каждое воскресение или еще чаще присутствовать на Божественной Литургии и не сотворить этого воспоминания, живого воспоминания всего соделанного нашего ради спасения Троичным Богом? Вполне возможно ни разу даже и не помыслить о всем том, что говорится в центральной молитве Божественной Литургии. А что это за центральная молитва? Анафора, т.е. Евхаристическая молитва.

Почему мы это можем не заметить, как это может все пройти мимо? Мы не слышим этой молитвы, это внешняя форма (по разным причинам, это сложная история, тайное чтение евхаристической молитвы, тут мы можем об этом тоже поговорить, откуда это возникло и как Церковь с этим боролась). Эта функция, цель анафоры – совершить воспоминание, все это очень ясно и даже сжато излагается в молитве, но мы не слышим этого, – и мы как Церковь, как община верующих это допускаем.

Находим ли мы суррогат, где мы можем вспомнить то, о чем нам следует творить воспоминание? Да, находим, это – Символ веры. Но так не было задумано, ведь Символ веры даже не присутствовал в чине византийской литургии от самого начала, но каким-то образом (хотя не в этом цель общего произнесения или пения Символа) стал заменять функцию анафоры, отнюдь не по изначальной задумке нашего Типикона.

Теперь мы перейдем к объяснению того, что имеется в виду под воспоминанием, анамнеза, воспоминание, о котором говорит Господь как о цели Евхаристии. Анамнеза – это то, чем занимается, или то, что творит предание, когда мы передаем что-то из поколения в поколение, ежедневно.

Эта анамнеза, воспоминание, содержание нашей веры – это общая история. Мы разделяем определенную версию определенного повествования. То, что, взирая на надежду будущего века, перечисляется в Символе веры, который глубоко историчен, где объясняется наша вера во единого Бога, Отца, Вседержителя, мы говорим о творении мира от самого начала до самого конца, до жизни будущего века. Аминь. Так что тут сразу и прошлое, и настоящее, и будущее приходит нам на ум, и совершается анамнеза.

Эта анамнеза включает в себя неизменяемую часть, то есть само откровение Божие, откровение Бога о Себе, вечные неизменяемые истины о Боге: что Бог всегда был Отцом и имел Свое Слово, и всегда был Троичным, и всегда было исхождение Духа Святого, Который предвечно исходит от Отца. Это неизменная истина. Но есть и изменяемая часть. Об этом мы часто забываем.

Предание включает в себя также и изменяемую часть. Что именно изменяется? Исторический контекст, технологии и другие явления того, что мы называем культурой, культурный контекст.

Как Предание передается? Изменяемая часть – тот способ, каким передается неизменяемое содержание церковного предания в культурном и историческом контексте, то, как осуществляется анамнеза в обществе верующих, как она передается от человека к человеку. Все начинается с языка человеческого. Анамнеза передается на языке. Язык – это медиум, способ передачи.

Апостол Павел говорит, что вера от слуха, то есть мы слышим слово Божие. Слышим ли мы его непосредственно из уст Спасителя? Мы даже не слышим на Его языке, Он не говорил с апостолами по-гречески. Мы знаем, что даже оригинальный текст Нового Завета нами принят уже в переводе на греческий язык. Я не говорю, что это плохо, но это уже некоторая интерпретация.

Когда протестанты настаивают на “sola scriptura” но и на своём понимании Священного Писания, они совершенно забывают, что канон книг Священного Писания – это то, о чем сначала веками рассуждала Церковь и то, что наконец приняла именно Церковь, но и сама интерпретация того, что сказал Спаситель и чему Он учил, тоже прошла сначала через призму церковной рецепции, через тех, кто поверил, через то, как они поверили, что они считали важным передать, потому что церковное восприятие – это продукт церковного ума и церковной веры.

Так что есть изменяемая часть нашего предания, и поэтому мы обязаны заниматься не только повторением того, что мы приняли, но и, пропустив сначала эту веру через себя, передавать и делиться этой верой в нашем культурном контексте и в наше время, в контексте теперешней Церкви и на основе того, какие у нас есть в том числе и технологические возможности.

Сказанное выше очень важно для того, о чем я сейчас буду рассуждать с вами. Что предполагает наше византийское богослужебное предание? Во-первых, образ передачи нашей веры и сотворения этой анамнезы предполагает, что богослужение понятно, что язык самого богослужения вразумителен.

Это обязательно. Почему? Слово стоит в центре Откровения – «И Слово плоть бысть». Мы самого Спасителя называем Словом Божьим, так что сказать, что восточное христианство не очень заинтересовано в слове, нельзя, мы ведь ставим слово в центре нашей веры. Это не рационализация, я дальше объясню, что я имею в виду. Очень важно, чтобы это центральное слово было понятным, и особенно в литургическом контексте.

Апостол Павел в в 14 главе первого Послания к Коринфянам долго рассуждает о том, что недопустимо и не созидательно для Церкви говорить языками, что дар говорения языками не полезен в церковном собрании.

Он говорит: «Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается. Благодарю Бога моего: я более всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке». То есть владение иностранными языками хорошо, но он не видит в этом пользы для церковного собрания, пускай это и вдохновлено Духом Святым, — если другие не назидаются.

Мы не можем от этого уйти, мы не можем назвать апостола Павла обновленцем, хотя он настаивал на том, чтобы служба была понятна: это христианский принцип. Понимаете, если нам не нравится эта мысль, то мы уже должны разбираться с апостолом Павлом, это не сестра Васса придумала, не кто-нибудь еще, это христианский принцип нашего христианского богослужения, да и любого христианского обряда. Мы должны принять эту мысль, если мы вообще принимаем богословие апостола Павла, его размышления, для нас это важно.

В византийской системе, в нашей системе богослужения слово сочетается с образом. Богослужение состоит из образов, из символических действий, символических объектов, потому что любое богослужение символично. Надо это правильно понимать. Это не означает, что литургия не действует по-настоящему. Слово «символ», от греческого слова “симвалло” означает «складываю вместе», то есть складываю одну реальность с другой.

Через символ невидимый мир сходится с видимым. В Церкви нет грани между Небом и землей, все находится во взаимном общении, Небо и земля встречаются. И особенно явно происходит эта встреча в литургическом действии. Именно символы всё объединяют, икона или символ – это Сам Христос, потому что это объединение Неба с землей происходит в Церкви благодаря боговоплощению. Во Христе мы видим человека и знаем, что это Бог, потому что божественное и человеческое, материальное и невидимое в Нем соединяются.

Все в Церкви происходит благодаря, на основе боговоплощения. Божественное и человеческое соединяются в Одном Богочеловеке, и на основе таинства боговоплощения становится возможным и наше обожение через общение с Ним. Все это функционирует в том, что мы называем Церковью, благодаря тому, что совершил Христос.

Здесь есть апофатическая часть, которую нельзя объяснить, и катафатическая – что нам возможно знать, что нам открыто. Благодаря совершенному Христом Таинству, сошествие Святого Духа стало возможным, и именно Дух Святой в продолжение веков через Свои “энергии”, по учению Православной Церкви, действует и вдохновляет и делает возможными эти боговдохновенные и действующие символы, которые мы не просто воображаем, но они действительно приобщают нас к той реальности Духом Святым.

Это не пустой звук. Мы часто в нашем современном благочестии любим слово «благодать», иногда это даже звучит достаточно искаженно (но это отдельная тема), но это настоящее открытое нам богословие, оживляющее нашу веру и позволяющее нам осмыслить то, что происходит в Духе Святом у нас в Церкви.

“Символ” (или “образ”, или “икона”, здесь разные слова можно употребить) и слово должны идти рука об руку. Малый вход, например, на Божественной Литургии – это не просто символическое действие, он сопровождается словом. Так же как в боговоплощении Христос не просто явился и ничего не сказал, мол, вы там сами разбирайтесь, что это означает. Нет, Он оставил нам Свое слово. Так же и вся жизнь Церкви происходит с образами, литургическими действиями и словами. Молитва входа объясняет, что там происходит.

Но у нас это не работает. Почему? Мы не слышим этого текста, иногда мы вообще не обращаем внимания на это действие, потому что ждем исповеди и думаем, когда там Матрена Григорьевна закончит наконец исповедоваться и о чем она там говорит. Если бы мы обращали внимание на то, что происходит в храме, то мы должны были бы слышать слово. Ещё заметим, что икона Спасителя не канонична, если на ней нет надписания. Образ и инскрипция – икона и слово, это вся мистагогия.

Мы сейчас доберемся до мистагогии византийского предания, она построена на единстве слова и образа. Мы не должны пренебрегать словом. Про мистагогию надо еще сказать, чтобы понять это слово и эти образы.

Понимаете, наше богослужение не просто понять любому, кто зашел в храм. Да, есть такой уровень, что даже запах ладана и звон колоколов доходят до души, это правда. Я не отрицаю, тут много уровней, но, чтобы войти в Церковь по-настоящему (если нам это важно, если это для нас центрально, если нам небезразлично, что там происходит), византийский обряд предполагает, что мы проходим мистагогию не один раз и навсегда, что вся литургия, любое богослужение вводит нас в таинство.

“Мистагогия” – это по-гречески означает “введение в таинство”. Оно не сразу нам открывается. Там много сокрытого, но оно не ради того сокрывается, чтобы остаться каким-то секретом: таинство сокрыто до времени, чтобы в правильный момент открыться.

Мистагогия хочет ввести нас в таинство. Есть то, что сокрыто от нас, – апофатическое, но есть и катафатика (то, что нам открыто). Это еретики говорили, что знают Бога, как Он знает Самого Себя. Боже упаси, мы не говорим таких вещей.

Но мы призваны к тому, чтобы входить туда, где нам открыто, через соборный разум Церкви, через наши предания. И мы не говорим, что по-своему это все понимаем. Это не православное христианство, когда я могу по-своему и как хочу понимать, когда я по-своему “умиляюсь” (мы любим это слово, умиление, некоторые церковные песнопения даже надписаны – «умилительно», то есть надо петь умилительно).

Почему Церковь настаивает на надписании, инскрипции иконы? Потому что этот символ, этот образ может быть двусмысленным. Тот смысл, который тут предположен, зависит от церковного разума, от той интерпретации, от того толкования, которое основывается на церковном опыте.

Это не значит, что нет места для разных стилей толкования, вы знаете, что есть разные школы даже в толковании Литургии: Александрийская школа, Антиохийская школа. Они в чистой форме не существуют, это в общем-то смесь разных комментаторов, но опыт церковной истории показывает, что возможны разные стили, разные акценты, но есть определенные рамки – это православная вера, то, что изложено в Символе веры. Это минимум, который должен быть понят и соблюдён. Инскрипция указывает на то, что за эти рамки нельзя выходить, а внутри возможно некоторое творчество, потому что творчество – это тоже важно.

Наш Типикон пишет, что мы “творим бдение”, творим богослужение. Можно сказать: причем тут творчество, надо просто повторять то, что нам передано. Нет, мы творим, мы должны творить, каждое поколение должно творить, пронести через себя, а не просто повторять. То, чем многие из нас занимаются, было названо одним богословом ХХ века, о. Георгием Флоровским, «богословием повторения» (Theology of Repetition). Нет, мы должны ежедневно жить словом Божьим, как можем.

В наше время мы видим, что невозможно исполнить все то, что предписывает Типикон. Это не значит, что мы выбрасываем Типикон в окно, но это значит, что мы призваны как-то осуществлять содержание, которое нам передается, нам необходимо совершать ежедневно эту анамнезу.

Но как нам это исполнить? Мы можем это просто как-то игнорировать, или если мы верующие, то находить всякие суррогаты и как-то это по-своему исполнять. Но мы как Церковь, с любовью и единомыслием, многое можем. Любовь изгоняет страх, и если нас интересует аутентичное православие, то мы не должны бояться того, что нас обвинят, что это не служит церковному созиданию, не должны руководствоваться каким-то страхом и разделяться по политическим мотивам, когда речь идет о сути дела.

Люди не сразу реагируют на суть дела, но быстро реагируют на какое-нибудь политическое клеймо. Я что-то назову протестантизмом, и сразу: «О, это протестантизм!» Можно протестантизмом назвать чтение Божественного Писания – протестанты любят читать Библию. И что, это означает, что для нас вообще не важна Библия? Это смешно, мы не должны сбиваться с толку такими лозунгами или такими страхами, потому что тогда у нас не получится обсуждения сути дела и все выльется не в назидание друг друга, не в созидание Церкви, а в какое-то позирование.

У меня в голове какой-то стереотип, что я буду выглядеть православной, если буду цитировать определенные источники и не выходить из ожидаемого от меня образа: юбка такой-то длины, причёска вот такая и так далее и какое-то определенное поведение. Вместо того чтобы жить и ходить перед Богом и предстоять честно перед Ним, я буду вечно надевать какие-то маски, которых я сама не понимаю. Я не призвана быть каким-то византийским героем VII-го века, я призвана быть именно тем, кем сотворил меня Бог, и становиться собой.

У нас накапливается, в силу нашей греховной немощи, очень много масок. Мы все это знаем, если мы честно относимся к себе. Регулярная исповедь помогает нам как-то освободиться от масок. Но мы и нашу немощь, нашу падшую человеческую природу можем превратить в еще одну маску, вместо того чтобы освобождаться от позирования.

По замыслу нашего богослужения предполагается, чтобы нас наставляли в мистагогии. Раньше многие размышляли над богослужением, составлялись мистагогические комментарии. Мистагогия, введение в таинство – это было наставление местного епископа (или не епископа) готовящимся к крещению или только что крещенным, прежде всего – подробное объяснение таинства крещения и всего связанного с ним богословия, потом и объяснение Божественной Литургии.

Понимание Крещения и Литургии, Евхаристии, и немного позже Символа веры, богослужебных действий было необходимо, чтобы быть введенным в церковное общество и в полноценную жизнь Церкви. Происходит ли это сейчас? Церковь старается чем дальше, тем больше это обеспечить. Но те, кто крестился в 1990-е годы, хорошо знают, что очень многие не проходили такую подготовку (конечно, в разных церквях бывает по-разному).

О многих младенцах, которых крестят в младенчестве, как-то тоже можно совершенно не думать, потому что наш обряд предполагает, что там есть крестные, которые занимаются подготовкой ребенка и следят за этим. На деле это может совершенно по-другому происходить, и крестный или крестная могут быть совершенно случайными людьми (или они просто наши хорошие друзья, или шеф по работе), при выборе которых родители были далеки от мысли о мистагогической системе нашего богослужения. Так что мистагогия у нас не всегда получается, а когда ее нет, то, что задумано в нашем богослужении, не функционирует.

А что получается? Получается невразумительность, непонятность богослужения, об этом мы сейчас еще чуть-чуть поговорим. Это признак кризиса. Непонятности быть не должно, так не было задумано. Да, есть всякие тому объяснения, и есть учебники XIX века, даже богословие на тему, почему не надо слышать молитв, не надо даже всего понимать, потому что это может быть даже опасно для нас. Опасно для нас слышать то, что написано, сотворено церковным творчеством?!

Я не хочу вас смущать, если есть малолетние дети, вы можете их вывести, но в Пятидесятницу не упала с неба евхаристическая молитва. Это не так произошло: это веками создавалось именно церковным творчеством. И кто мне скажет, что мы не призваны к творчеству, что литургия – это не творческий момент? Конечно, это вид искусства (в самом глубоком смысле) общества верующих. И то, что это для нас невразумительно и непонятно, –признак того, что это не функционирует.

Теперь, назову несколько проявлений этого. Во-первых, мы уже много сказали, что не только мистагогическое поучение не всегда присутствует (подготовка бывает, но некоторые это уже пропустили или пропускают с младенцами), но нет и исторического поучения. Если даже есть введение в таинство, мистагогия, ещё нужно и осознание того, что этот чин имеет свою историю. Это просто факт, что Церковь Христова существует на этой земле, и не просто на этой земле, но на этой земле во времени.

А что означает бытие Церкви во времени? Это означает изменение, потому что время только так и познается, именно через то, что что-то изменилось. Философия времени переходит границы данной темы, но повторю: бытие Церкви во времени означает изменение.

Наш богослужебный чин очень много менялся, и даже на наших глазах он менялся, буквально за последние годы, я могу вам это точно сказать, я родилась в церкви, пела на клиросе с детства и так далее. Есть много моментов, когда можно увидеть, как у нас происходит некоторое свое толкование, творческие попытки.

Язык имеет прямое отношение к богослужению. Многие понимают, что нужно что-то делать с богослужебным языком, и многие святители, и недавние богословы уже давно думают о том, что народ в общем не понимает почти всё богослужение. Потому у нас и умножились ектении, что прошения по крайней мере все понимают.

Существует некое магическое представление о богослужении: не мы совершаем богослужение, а оно совершается или как-то там творится кем-то, это очень популярный взгляд. Как будто не требуется для совершения богослужения две стороны, ведь богослужение — это не абстракция.

Слово «литургия» имеет две стороны, два аспекта: от греческих слов “лиитос” (народное или человеческое) и “эргон” (дело или служение). Это не только некое служение людей, от человеческого «служение», эргон – «дело». Это имеет и другую сторону, это и дело для людей со стороны Бога, и все, кто преподает литургическое богословие, учитывают эти две стороны с самого начала. В богослужении происходит встреча Бога с человеком. Это движение навстречу друг другу, и литургия – это не нечто где-то там происходящее, в чем нам не надо участвовать.

Я понимаю, что существует такое отношение, вот мы целуем саму книгу Евангелия как священный предмет. Но это не отменяет того факта, что слово Божие нам дано, чтобы мы его слышали и понимали и возрастали через него, и его передавали в творческом акте живого Предания.

Есть религии, которые учат тому, что слово не важно. Я имею в виду восточные псевдодуховные учения, например в Индии. Я не так давно была в Индии, тамошние язычники свои древние “веды” вычитывают на непонятном для большинства санскрите на своих богослужениях, и многие чудаки с Запада и даже из России ездят, умиляются тем, что там чувствуются некие «энергии».

Вспомним, как писали святые отцы о язычниках и как называли идолов «бессловесными», то есть слово там было не важно. Там не важно общение, ведь идол ничего не отвечает на жертву человека, там только выполняются определенные обязанности. В язычестве человек приносит жертву не для того, чтобы происходило какое-либо общение, а чтобы защититься от явлений природы, которые обоготворялись в язычестве, многобожие возводит в божество то, что для нам опасно: обожествляется и зло, и добро.

Религия, от латинского слова “religare”, связывать, обязывать, – это обязательная формальность, которая обеспечивает безопасность и помогает подстраховаться.

Это очень далеко от того, чем является христианское богослужение, которое все основано на живом общении и возрастании в понимании. Живое общение происходит через осмысленное слово, и мы не должны думать, что это какая-то рационализация. То, во что мы иногда превращаем наше богослужение, – это просто язычество, магическая формальность: мы должны то-то и то-то сделать, “отстоять” богослужение, получить святую воду или вербочку, чтобы обеспечить себе некоторую защиту.

Во что мы иногда превращаем святую воду? Мы хотим просто защититься, а не войти в живое общение с Богом, чтобы нам реально возрастать в Духе Святом, чтобы делаться каждый день сосудами Духа Святого. Ведь мы к этому призваны.

Мы часто думаем, что крещение – это как принять ванную, очиститься, это очень популярная мысль. Но крещение – это гораздо больше, чем омовение. Если ты хочешь помыться – пожалуйста, употреби мыло, сделай это как следует. А крещение гораздо больше этого, оно означает умереть и опять родиться во Христе. А враг нашего спасения хочет превратить нашу веру в магию, минимизировать нашу веру. Такие религии есть, но христианство гораздо больше, тут Бог хочет с нами встретиться.

Часто видишь эту минимализацию нашей веры, минимализацию личности Господа нашего Иисуса Христа, как будто это какой-то учитель вроде Сократа. Были такие учителя, вот у Конфуция можно многому научиться. Там тоже есть мудрые высказывания. Но Христос не просто учитель хорошей этики. Христос большую часть Своей жизни вообще ничему не учил, ничего не говорил. Он жил среди нас, Он явился нам, и встреча с Ним для нас – главное. Его слово тоже центрально, но самое главное – Его личность. Важно то, что именно из Его личности исходит это слово. И я уже говорила, что мы должны обращать внимание на это слово, но самое важное то, что оно исходит от Него.

Я не закончила перечисление признаков кризиса, но хочу поговорить об участии в богослужении. У католиков в 1960-е годы был Второй Ватиканский собор, это другая традиция, другой контекст, но очень интересно, что есть параллели с нашей Церковью, с нашими обсуждениями.

У них целое движение было, и не среди иерархов, а именно среди мирян, обычных прихожан, которые поднялись и сказали, что больше не могут, что надо что-то делать с богослужебным чином. Вы знаете, что там служили на латыни, и прихожане причащались не регулярно, и другие были подобные явления. Люди находили суррогаты, они читали, у них были книжечки на местном языке – это немножко напоминает наши акафистники, во время службы они читали свои более понятные тексты, и это было гораздо популярнее, чем уставная служба.

Одна из главных тем обсуждения Второго Ватиканского Собора была «Существует ли активное участие (participatio actuosa) в богослужении верующих». Это не означает, что они должны служить как священники, но констатировался факт, что они вообще не участвовали ни на каком уровне, потому что вообще ничего не понимали. Получалось, что в алтаре происходит что-то свое, а в народе вообще что-то другое, и тут даже единства смысла нет, потому что получается полный разрыв.

У нас тоже стоит такой вопрос: на каком уровне и полноценно ли мы принимаем участие в богослужении, будь то на Часах, на всенощной или на Божественной Литургии? Есть ли общее пение? У нас бывает такое положение дел, что существует очень большое расстояние между тем как бы разными мирами: клирос – это один мир, потом есть мир алтаря, прислужников, духовенства, и еще мир народа. Можно еще упомянуть свечной ящик, там свой мир, своё царство. Волнует ли нас эта ситуация, это положение?

Мы видим два результата такого положения вещей, начиная с непонятности языка и заканчивая такими явлениями. Первое – это поиск суррогатов, замена литургического действия чем-то другим, более понятным, более доступным, например, исповедью, там всегда всем все понятно, это хорошо, но должно ли это происходить вместо богослужения?

Еще бывают суррогаты вроде благодарственного молебна или молебнов вообще. Это тоже неплохо, я не считаю, что их надо вообще отменить, но они не должны заменять уставное богослужение. В данный момент может быть да, потому что мы просто не находим путь или не хотим, привить, открыть, раскрыть это богослужение народу как следует.

И второй результат, помимо поиска литургических суррогатов, – это безразличие к слову, как к богослужебному слову, так и вообще к Божию слову. Что происходит у нас на службе? Не везде, но я вижу это регулярно. Когда какое-нибудь длинное чтение или даже короткое, то в это время можно поискать, что мы дальше поем, чтобы сопрано вступить могло вовремя, чтобы басы это подхватили, начинается шуршание, ноты раздаются, а народ тоже занимается чем-то более полезным, чем слушает Священное Писание. Можно протереть иконы, если кто-то с помадой подходил, хороший момент поздороваться с кем-то, что-то еще сделать.

Во время чтения Писания иногда вообще можно не рассчитывать, что кто-то будет слушать, потому что всем непонятно. Не потому что все какие-то злонамеренные, просто уже все сдались, может, не все, но народ в большинстве своем уже сдался. Настолько долго это было непонятным, что все ищут себе более полезное занятие.

Это тревожит, потому что если слушать очень важное и не понимать, конечно, возникнет к этому привычка, получается празднословие. А праздное слово мертвит, не живит. Бессильное слово, особенно если это бессильное слово из Священного Писания, воспитывает в нас безразличие к чтениям в церкви. И дети привыкают видеть это безразличие. Конечно, когда что-то поют, люди себя ведут по-другому, но, может, совсем не потому, что понимают текст.

Я опять подчеркну (прежде чем кто-то будет протестовать), что я тут не иконоборчеством занимаюсь: я не против красивого пения, я не против свечек, не против того, чтобы здороваться со знакомыми или устраивать спевки. Я говорю о том, что это имеет свое место, но не должно заменять слова, образы и мистагогию нашего богослужения.

Вопросы:

– Как объяснить детям в такой атмосфере, о которой вы говорили, что мы должны встать утром в воскресенье и в церкви нас ждет встреча с Богом?

– Занятия с молодежью – это отдельный вопрос, и, конечно, он часто волнует родителей, и многие родители в полном отчаянии. У нас недавно было маленькое видео на эту тему, я это сравнила с тем, что я бы хотела на Ваш вопрос ответить: Вот когда сидишь в самолете и слушаешь смешное объяснение, как пользоваться поясом безопасности, как будто человек сорок лет не садился в автомобиль и не знает, как это делать…

Еще там объясняется, что если понадобятся кислородные маски, то сначала надо надеть маску на себя, а потом на ребенка, если с тобой летит ребенок. Это очень полезное, мудрое в духовном плане замечание, потому что мы действительно должны начинать с себя. Родители часто имеют такую установку: сделайте что-то с нашими детьми раз в неделю в воскресной школе, привейте им веру.

Но это не происходит таким образом, надо сначала себе надеть кислородную маску, самому соединиться с Богом. Чувствует человек постарше обремененность, много опыта накопилось и грехов, и знаете – это не плохо, мы возрождаемся, мы идём своим путём, но если есть в этом фальшь и мы не возрастаем, не входим в Церковь по-настоящему, это превратилось в какую-то формальность и в какие-то движения внешние, то это не будет нужно ребенку. Сначала, действительно, нужно заняться собой, а не искать проблемы в этих подростках. И не надо отчаиваться, мы сердимся на них, потому что мы сами не в том месте, мы не в Духе. Это также не означает, что мы бросаем детей, не обращаем на них внимания, не в этом дело.

Я знаю, что очень тяжело бывает с подрастающим поколением, но я думаю, что причина в том, что мы на некоторые вопросы смотрим нечестно, мы нечестно отвечаем на некоторые вопросы детей, и дети это чувствуют, видят, когда ты просто позируешь, настаиваешь на каком-то обычае, смысл которого ты сам не понимаешь.

Понимаете, есть старые обычаи, которые просто старые, и это не делает их священным преданием, они могут быть неправильны на сегодняшний день, они могли быть правильнымы триста или даже тридцать лет назад, а сегодня они уже не полезны.

Вы сами знаете, что начиная с Евангелия, начиная с Самого Спасителя было некоторое пренебрежение к некоторым старым обычаям. Не ко всем, конечно, Христос сказал: «Я не пришел разорить, но исполнить». И тем не менее Его все время обвиняли, что Он нарушает привычные благочестивые обычаи. Для Него внешность не была главной, Он не призывал следовать всем внешним проявлениям тогдашнего благочестия. Он в основном говорил, что надо переродиться, надо все это понять глубже.

В древней Церкви крестились в зрелом возрасте. В этом есть много плюсов, но мы все знаем, что, если мы сознательно проходим путь своего спасения, когда проходит первоначальная ревность, то ты продолжаешь эти внешние движения и в какой-то момент это перестает иметь силу, потому что тут нужен более глубокий уровень, и мы можем открыть для себя, что где-то я выгорел, так может показаться.

И тут открывается следующий этап нашего духовного роста. Когда мы были детьми, нас «питали молоком», потом надо переходить уже на пищу для взрослых, нужно углубление. Мы не стоим на месте, и не надо бояться этих изменений, надо фактически заново познакомиться со Христом, так, чтобы теперь уже внутрь себя принять Христа, чтобы этот обряд, эти обычаи проходили через сердце, из сердца исходили, и не надо бояться, если это нарушает некоторые формальности.

Есть некоторые формальные установления Типикона, которые уже много лет Церковь не исполняет без всяких указов или реформ. Я знаю, что об этом пишут, но понимаете, что невозможно по-другому. Когда мы не знаем внутреннего содержания, мы хватаемся за внешность. Как мы можем это переосмыслить?

Нужно подойти творчески. Как Церковь, в единомыслии “возлюбим друг друга” и подумаем в единомыслии об этих вещах без разделения на какую-то церковную политику, потому что это неинтересно. Интересна суть дела, наше церковное бытие. Христос говорит: «Найду ли Я веру на земле, когда Я приду во второй раз»? Предсказано, что иссякнет любовь.

Нам очень трудно говорить об этих вещах, ведь сразу нет любви, есть какая-то политика, есть обвинение в обновленчестве, но это все нам ничего не дает. На самом деле люди, которые это говорят, может быть, не очень болеют этим, они очень стараются исполнять каждое слово Типикона, а интересует их что-то другое.

Я скажу только о себе. У меня такая нетрадиционная жизнь, даже не зависящая от меня. Я оказалась в таком положении, что я монашествую, но живу в городе – это ни на что не похоже, но так получилось, меня благословили преподавать в университете. Монастыря там нет, и вот я там живу, и как-то я должна осуществлять свое существование в Церкви, но не там, где есть ежедневные службы по уставу монастыря.

Я вижу, что в таком же положении находятся мирские верующие люди, которые любят службы, но должны каждый день ходить на работу и как-то существовать и не живут в пещере. Я нахожу, что это в определённом смысле очень интересно и можно этому сопротивляться или как-то сравнивать: ой, я не такая, которые в монастырях живут.

И мирские люди тоже этим занимаются: или бегают с четками, или притворяются, пытаются быть монахами. Переделать себя во что-то иное все равно невозможно. Ведь есть причина, почему Бог нас поместил в эту определенную ситуацию, а не в другую. И нужно принятие на ежедневном уровне, день за днем Божьей воли.

Не надо бесконечно себя сравнивать с кем-то, или даже сравнивать нашу эпоху с какой-либо другой, или испытывать какую-то ностальгию, это даже не то слово, раз мы не помним Византию или средневековую Русь, нас там не было, не надо уходить в какой-то другой век. Нет, мы не должны притворяться, мы – сегодняшние православные христиане, этого не надо бояться.

В своих маленьких видео я намеренно просто рассказываю, как жить церковным календарем, если ты спешишь на работу, показываю ежедневные маленькие уроки и воспоминания, эту анамнезу ежедневную, показываю, реально ли жить жизнью Церкви.

Я для себя выработала минимальную систему (она доступна даже очень занятому человеку), как применять постоянную молитву, чтение Священного Писания и даже суточные службы. Возможно ведь вспомнить в третий час, то есть в 9 часов утра, прочитать, пускай сидя за своим столом в бюро перед компьютером: «Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час Апостолом Твоим низпославый: Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся».

Ведь это очень здорово, вы проходите такое богословие и его через себя пропускаете. А в 6-й час, то есть в полдень, у вас перерыв на обед, и можно вспомнить: «Иже в шестый день же и час, на кресте пригвождей в раи дерзновенный Адамов грех, и согрешений наших рукописание раздери, Христе Боже, и спаси нас». Вдруг в полдень, когда у вас всякие другие заботы, может, вы в пробке застряли на шоссе, даже если вы не какой-нибудь там подвижник особый, вы вспомнили это. А в 9-й час, в 3 часа дня: «Иже в девятый час нас ради плотию смерть вкусивый, умертви плоти нашея мудрование, Христе Боже, и спаси нас». Причем не надо точно в 3 часа, это все приблизительно, потому что тогда были часы солнечные, не механические, это можно и в 4 часа дня сделать, даже в 5.

Эти маленькие напоминания, заложенные в предании, – это такое аллегорическое восприятие, видение. Это поэзия нашего предания. Видеть образ чего-то в чем-то другом. Аллегория значит “сказать иначе” или “объяснить иначе”, я объясню свой полдень в другом смысле. Понимаете, нам часто не объясняют даже, в чем смысл этих времен дня, суточного круга, и мы опускаем руки, нас это даже не интересует, потому что мы думаем: какие там Часы, для меня это нереально, я не могу целый день в храме быть. Это не ответ.

Зачем лишать себя этого богатого предания, скажем, Великим Постом? Ведь Великим Постом даже наш Типикон выдвигает на передний план службы Часов вплоть до того, что отменяет в будние дни Литургию. С Литургии в будние дни во время Великого Поста снимается внимание и на первое место ставится суточный круг. так что если бы мы имели время на то, чтобы все это проходить по уставу, то в нашем сознании выросло бы это значение времен дня.

Но мы не должны отказываться от этого, как бы не отвечать на этот призыв обратить внимание на центральные моменты истории нашего спасения. Первый час имеет значение раннего утра, но третий час – сошествие Святого Духа, шестой час – час распятия, девятый час, то есть где-то 3 часа пополудни, – память о смерти на кресте. Раннее утро всегда имеет смысл воскресения, потому что Он воскрес рано утром, а любой вечер, любая вечерня – это воспоминание о сотворении мира, с вечера начинается день, и с вечера началось творение мира.

У нас есть видео на все эти темы. Но могу ли я, живя в миру и занимаясь своими делами, следовать такой практике, хотя бы коротко, возможно ли ввести это в свою жизнь? Мне кажется, что возможно, я вам это и предлагаю, по минимуму, но каждый день.

Просто уделите минутку, чтобы в тот момент дня кратко что-то такое вспомнить. Наш Типикон предполагает, что мы этим занимаемся в будние дни, и особенно в Великий Пост. И когда подходит Страстная и потом конец Страстной, то мы уже внутренне к этому подготовились. Но особые службы конца Страстной служатся раз в год. Совершать же Великую пятницу и слышать эти песнопения в другие времена года лишило бы эту службу своего особого сакраментального значения.

– Действительно, часто бывает, что мы даже во время самой главной молитвы в церкви, евхаристической молитвы, ощущаем эту разрозненность. Что, на ваш взгляд, может этот соборный момент возродить? Что позволит каждому собранию стать действительно евхаристической общиной?

– Это интересный вопрос. Понимаете, здесь тоже боязнь протестантизма. Когда произошла реформация, протестанты указывали, что мы все – “царское священство”, для них это было очень важно, появилось размывание границ, кто есть священники, а кто нет, и это вызывало определенный протест, но это имеет свою историю, были на это свои причины.

Но определенные крайности клерикализации могут происходить по разным причинам в истории Церкви. Бывали разные моменты в истории Церкви, когда священство и епископство должно было защищать свои интересы перед враждебным государством, и проявлялись (потому что Церковь пребывает на этой земле во времени) какие-то злоупотребления, происшествия или тенденции, по историческим причинам. И мы несем то, что можно назвать крестом исторического опыта, а также все плюсы и минусы нашего опыта.

Как Церковь, так и мы в личной жизни несем последствия некоторых действий, иногда в положительном смысле, а иногда мы решения принимали, может, неразумные и в чем-то согрешали, и мы переживаем какие-то последствия этого. И если мы смотрим и умеем любить себя, в правильном смысле, я не говорю о греховном самолюбии, но Господь сказал: «Люби ближнего, как самого себя», значит, надо сначала уметь любить себя в правильном смысле, так же как Церковь, мы должны уметь любить себя в конструктивном смысле и по делу критиковать себя, а не делать вид, что мы все делаем правильно.

Так что, мы можем думать о реформе нашей практики, например практики отчуждённости духовенства во время Евхаристии, но это надо делать в духе осознания и несения “креста истории”.

– Что может сделать один человек, что может сделать приход, чтобы конкретно в нем произошло возрождение?

– Мы ничего не можем сделать, если не изменится наше отношение к авторитету Церкви. Я стараюсь подчеркнуть всё время контекст Церкви, у нас кризис нашего литургического благочестия связан с кризисом церковного авторитета. Почему? Это связано вообще с нашим личным отношением ко Христу, т.е. с нашей христологией.

Я сейчас объясню. Имею в виду мое отношение к своему собственному человечеству, к моим человеческим недостаткам, исходящее из моего отношения к человеческой стороне Спасителя. Наше богословское возрастание, приближение наших сердец к этой тайне происходит не сразу, и мы всю жизнь врастаем в истины нашей веры. Это не абстракция и это не только для богословов: это относится ко всем нам в определенном смысле.

Наше вероучение не существует для каких-то учебников, оно существует для всех нас. Невозможно постичь до конца, что Он – совершенный Бог, совершенный человек. И тот факт, что Он – совершенный человек, а не только совершенный Бог, мне что-то говорит о потенциале моего человечества, и говорит мне, почему возможна Церковь. Потому что и антропология, и екклезиология, неразрывно связаны с христологией. Ведь Церковь в конечном итоге, на уровне, который мы видим, принимает решения в лице определенных человеческих личностей, и мы видим этих личностей.

В интернете очень много информации, мы обычно слишком хорошо знаем всех этих деятелей, например епископов, и мы начинаем этим смущаться. Но надо придерживаться сосредоточенности на этой тайне, что человечество имеет это избранничество, что Бог стал именно человеком, а не мухой и не картошкой, что именно человечество имеет это высокое призвание, и потому мы не должны ничем смущаться. Ведь если меня не смущают мои согрешения, я не понимаю, что это бревно у меня в глазу, то мне видится щепинка в глазу кого-нибудь из церковных деятелей или иерархов, то я не знаю, чем мы сегодня призваны заниматься, как Церковь.

Но если я занимаюсь главным, то есть своим собственным возрастанием, предстаю перед Христом и врастаю в эту тайну, то меня перестает это смущать, и я знаю, что богочеловеческий организм Церкви не одолеют врата ада. Почему? Из-за Богочеловека. Но увы, это церковное сознание у нас не всегда присутствует.

Мы призваны (я говорю это о себе прежде всего) воцерковляться и не думать, что мы воцерковились полностью, потому что из-за интриг, пересудов в блогах и смущения мы часто не видим полной картины. Это мелочи жизни, на самом деле, но у нас происходит перестановка акцентов. И в конечном итоге, потому что мы не верим, у нас появляется какое-то маленькое монофизитство, т.е вера в одно божество, но не в совершенное человечество, Тела Христова, Церкви. Вы смеетесь, но это так.

Мы не верим в возможность полностью искупленного человечества, а это стоит перед нами каждый день как реальная возможность. До какой степени мы это как Церковь и как личность реализуем – это другой вопрос, но это не меняет совершенного на кресте и в результате креста и воскресения, не меняет этой реальности, которая есть Церковь. Она есть. А если вы считаете, что ее нет, то это ваша проблема. Если не верить в это, тогда надо честно сказать, что «я не верю в Церковь», а если веришь, то дерзай, потому что Христос победил мир.

– Что главное в Литургии, что следовало бы донести до детей? Для меня это важный вопрос. И когда именно, в каком каноне говорится, что должна быть инскрипция на иконе?

– Нет в основном каноническом корпусе такого канона, который говорит, что на иконе должна быть инскрипция, но так выработалось, я не могу назвать век, когда это выработалось, но на сегодняшний день должна быть инскрипция на иконе, и я вижу это как органическое, логичное явление, это исходит из логики нашей мистагогии, икона и Литургия, Литургия – тоже икона.

Что касается детей, то сначала нам самим надо ответить на вопрос, что мне главное нужно уяснить в литургии, чтобы понять, что главное сказать детям. У нас бывает некая растерянность в том, как преподать детям нашу традицию, наши обычаи, потому что мы сначала должны сами органически пройти и принять в себя нашу традицию. Мы ведь тоже дети, мы тоже себя ежедневно воспитываем в вере, решаем, как нам врастать в Литургию.

Вот есть такие проблемы, которые связаны с моим невежеством, с моей недостаточной образованностью, с моим недостаточным подвигом, это такие личные вопросы, это не системные проблемы. А есть, к сожалению, проблемы самой системы: как мы допустили, чтобы так выглядела сегодняшняя наша практика, например, такая, как тайное чтение молитв.

Вы меня можете называть обновленкой, кем хотите, вы можете что-либо сказать обо мне, но это не меняет сути вопроса, что есть такие вещи, которые ни от вас, ни от меня не зависят. И эти молитвы не будут на моем приходе вразумительными, даже если они будут громко читаться, потому что возникнет другая проблема, что те образы, то аллегорическое мышление о Церкви или сам язык непонятны, и так далее, тут разные слои невразумительности по разным причинам. По разным причинам самой системы. И это уже надо обсуждать всей Церковью и не бояться называть эти проблемы проблемами, не говорить, что мы так всегда делали, потому что это не так.

В общем, я отвечу так: если мы не знаем ответа на вопрос, что для нас главное в литургии и насколько, то мы не знаем ответа, что для детей главное, потому что мы для себя еще не поняли этого. И это потому, что мы выросли в этой системе непонятного богослужения.

Я занималась детьми и подростками много лет, в Мюнхене, я жила двенадцать лет в Германии, мой духовник – владыка Марк Германский, я там занималась этой программой. Я положительно отношусь к детским литургиям, но я не думаю, что это важно только для детей, это не только проблема детей.

Сколько бы вы ни объясняли, как мы практикуем Божественную Литургию, эти дети подрастут и будут ходить в храм, где им надо исповедоваться, они встанут в очередь, и все повторится. Я просто говорю, что эти вещи – системные, Я знаю, что есть у вас храмы в России, где вы слышите молитвы, мне рассказывали, что патриарх служит так, чтобы из микрофона слышны главные молитвы, когда он служит, но я не присутствовала на таком богослужении и у нас этого не делается. Но я думаю, что каждому взрослому человеку надо взять в руки служебник и по крайней мере один раз прочитать, освоить евхаристическую молитву и не бояться этого.

Есть такие иерархи, я даже очень уважаю некоторых из них, которые писали, что мы настолько падшие в наше время, что нам неполезно знакомиться с возвышенностью Евхаристической молитвы. Но я не согласна с этим мнением. Я уважаю тех, кто это сказал, но они пытались это как-то оправдать тем, что мы настолько падшие, что нам нельзя взирать на свет евхаристической молитвы.

Почему я не согласна с этим? Честно сказать, я не думаю, что это отвечает действительности истории Церкви. Почему? Потому что для кого написана эта молитва? Ведь если эта молитва написана для Бога, то получается какая-то даже богохульная мысль, что Богу надо напоминать об истории нашего спасения и что анамнеза нужна Богу. Но Бог всё равно знает, что совершать на Литургии. Или мы должны его проинформировать? Нет, по-моему, очень трудно поспорить с тем, что эти тексты написаны для нас, для созидания Церкви.

– Что вы думаете по поводу перевода богослужения на русский язык? Очевидно, что если богослужение должно быть понятным, то должен быть понятен язык богослужения.

– Я думаю, как уже сказала, что для такого обсуждения мы должны как-то отлучиться от восприятия этих вопросов в политическом русле, эта проблема возникает из нестроений нашей практики, потому что это не православная мысль – что есть священный язык. Я говорю и про практическую сторону.

Я думаю, что нужен новый перевод, я думаю, что нужна работа над этим, и что у нас есть для этого ресурсы, но прежде, чем мы сможем приступить к этому, поскольку это сразу всех разделяет, мы должны как Церковь научиться с любовью относиться ко всем и понимать, что это будет не быстро.

Что у нас происходит? Пастыри боятся, что их кем-нибудь обзовут. Мы знаем, что произошло с теми, кто активно на своих приходах что-то делал; с теми, кто служил на русском языке. Но я думаю, что мы должны проделывать этот путь, это не легко, это медленнее, чем нам бы хотелось. Был такой католический богослов (Ханс Урс фон Балтазар), он написал очень глубокие слова, что на пути христианина важно не только смирение, но и терпение, и когда тебе очень хочется чего-то, но кто-то другой еще не готов это воспринять, то тут требуется смириться, подождать.

В любой семье надо иногда других подождать; мы уже опаздываем, идем, но нет, кто-то еще одевается, надо немножко смириться. Так же и у нас в Церкви, с некоторыми вещами нужно потерпеть, а другие вещи вдруг и меняются почему-то так, как нам хочется. И я думаю, что нам не надо бояться все время политической стороны.

Нам нужен перевод, который будет понятным. Это не значит, что все будет понятно, потому что даже на понятном языке – это процесс целой жизни: вникать в слово Божье, но по крайней мере язык должен быть понятным, а не иностранным, или если не иностранным, но уже настолько устаревшим, что люди его не понимают.

А как это осуществить лингвистически? Надо разбирать каждый текст, это большая работа, но на практическом уровне я скажу, что нам надо изменить саму установку, чтобы приступить к этой работе, а то иерархи, конечно, боятся какого-то раскола и нападок и недоверия к человеческому осмыслению предания.

Это – неверие в Церковь, потому и кризис церковного авторитета. Если бы не было тех крикунов, которые постоянно боятся чего-то (и это не от глубокого отношения к богослужению), то, может быть, очень быстро эти вопросы стали бы меняться.

– В чем лично вы видите монашеское призвание и как вы его совмещаете с наукой?

– Как я совмещаю монашество с наукой? С величайшим трудом. У меня есть видео, называется «Кофе с сестрой Вассой», и там вы можете посмотреть, как я это делаю. Я действительно живу на той квартире, и это действительно мои мысли на какую-то тему церковного календаря, как я осмысляю ежедневную жизнь Церкви на квартире и в большом городе. Я постоянно делюсь этим, так что я это не скрываю, я так живу.

А насчет призвания – это очень сложный вопрос. Это как вопрос о церковной рецепции, есть такие вопросы всегда, существует ли это вообще, или это какая-то фикция, или мне просто так захотелось. Я люблю отвечать, что я разоделась вот так, потому что мне так захотелось. Мне действительно захотелось, я давно этого хотела.

Мы всегда надеемся на благодать Божию, и мы должны ежедневно перерождаться, ежедневно искать, чтобы Господь нас не лишал Своей благодати. И некоторые дни мы можем чувствовать, что мы как-то, знаете, сами по себе, что мы лишены благодати Божьей, это может быть по нашим грехам, а иногда даже нет, просто нам Господь напоминает, что мы сами по себе ничто. И если вы преподаете или занимаетесь катехизацией, вы сами чувствуете, когда вам удается делиться живым словом, что вы передаете вероучительное содержание.

Нет идеального пути в жизни, но Господь нас не лишает Своей благодати. Наша жизнь иногда совершенно непредсказуемым образом складывается. Я никогда не думала, что буду вне монастыря, но вот я вне монастыря. Господь нас ведет, главное, что мы должны быть самими собой и надеяться на Его милость.

Источник: http://www.pravmir.ru/sovremennyiy-krizis-liturgicheskogo-blagochestiya-lektsiya-inokini-vassyi-larinoy/#ixzz3XwWwwAao