Отечественная война 1812 года сыграла судьбоносное значение как в истории России XIX столетия, так и в жизни и творчестве Ф.М. Достоевского. Достаточно вспомнить, что отец писателя М.А. Достоевский в эпоху противостояния русской армии и русского народа с Великой армией Наполеона служил военным врачом, в период Заграничного похода 1813 года он поступил в Бородинский пехотный полк.

Мать, Мария Федоровна Нечаева, согласно воспоминаниям А.М. Достоевского, «бывши девочкой 12 лет, в сопровождении своего отца и всего его семейства, выбрались из Москвы только за несколько дней до занятия ее французами…».

Ее отец, дед писателя Ф.Т. Нечаев, «во время войны… потерял все свое состояние». Таким образом, эта война являлась поистине Отечественной и для семьи писателя: память о ней была у каждого из его родителей окрашена глубокими интимными переживаниями, тонами личной жизненной истории, трагизмом лишений и радостью побед.

 Сам Ф.М. Достоевский родился в год смерти Наполеона и свой интерес к его личности и эпохе 1812 года вынес еще с детских впечатлений. «Мир был наполнен этим именем; я, так сказать, с молоком всосал» (8; 413), – говорил один из его героев – генерал Иволгин – о французском императоре. Как отмечала Г.В. Коган, в саду Мариинской больницы для бедных, где служил отец Достоевского, будущий писатель общался и с лекарями – сослуживцами отца, лечившими раненых французских солдат, оставленных при уходе французов из Москвы, и с русскими инвалидами войны 1812 года.

Достоевский с юности был очень начитан и, по свидетельству его младшего брата Андрея Михайловича, «более читал сочинения исторические, серьезные…». Писатель был знаком с рядом трудов, посвященных Великой Французской буржуазной революции, жизни Наполеона, Отечественной войне 1812 года и александровскому царствованию: работами В. Скотта, А. Тьера, Т. Карлейля, А.И. Михайловского-Данилевского, М.И. Богдановича, С.М. Соловьева и многих других авторов. В библиотеке писателя имелись самые разные сочинения об этом на русском и иностранных языках.

Образ Наполеона, могучего неприятеля России, великого гения и всесильного деспота, ставшего кумиром миллионов людей, неизменно притягивал внимание Достоевского на протяжении всего его творчества. Некоторые исследователи даже полагали, что «в Наполеоне Достоевский чувствовал до некоторой степени родственную натуру». Так или иначе, наполеоновская тема в его произведениях неразрывно связана с темой войны 1812 года, которая, в свою очередь, символизировала для писателя поистине всенародное единство и самопожертвование. Так, в письме к И.С. Тургеневу от 17 июня 1863 года Достоевский вспомнил о 1812 годе, когда, по его словам, «…вся Россия, войска, общество и даже весь народ <были> настроены патриотически…» (28-2; 35). Эта мысль повторяется многократно в его сочинениях. В «Ряде статей о русской литературе» писатель заметил, что «во время двенадцатого года… все русское занималось только одним спасением Отечества» (18; 75). В апрельском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год Достоевский устами вымышленного парадоксалиста воспел войну как мощное воодушевляющее и очистительное явление, способное сплотить все общество: «Помещик и мужик, сражаясь вместе в двенадцатом году, были ближе друг к другу, чем у себя в деревне, в мирной усадьбе. Война есть повод массе уважать себя, а потому народ и любит войну: он слагает про войну песни, он долго потом заслушивается легенд и рассказов о ней… пролитая кровь – важная вещь!» (22; 126).

 

Ополченцы в 1812 г. Художник И. Архипов

Одного из главнейших деятелей войны 1812 года М.И. Кутузова Достоевский, наряду с Суворовым, считал представителем лучших русских людей, известных в народе: «О лучших людях. Что такое у нас лучшие люди. <…> без лучших людей нельзя. <…> Лучшие пойдут от народа и должны пойти. У нас более чем где-нибудь это должно организоваться. Правда, народ еще безмолвствует, хоть и называет, кроме Алексея, человека Божия, – Суворова, например, Кутузова, Гаса…» (27; 53). Не случайно в романе «Братья Карамазовы» фамилией Кутузов наделен верный слуга Федора Павловича Григорий, столь ненавистный лакею Смердякову, сожалевшему о поражении Наполеона: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с» (14; 205).

 

Парадоксалист Достоевский опрокинул историческое противостояние с Наполеоном, главным образом, в души своих героев. Сосредоточенность его на мифе о завоевателе, ставшем столь притягательным для масс в России, свидетельствовала о том, что победоносная война за свободу Отечества, на его взгляд, должна была сопровождаться победой духовной над внутренним Наполеоном, олицетворяющим властолюбие, тщеславие, деспотизм.

Наполеоновская тема проходит почти через все творчество писателя: от «Господина Прохарчина» (1846) до «Братьев Карамазовых» (1879–1880). Изображая типы всецело погруженных в себя людей, эгоцентриков, имеющих наполеоновское самолюбие, Достоевский на самых разных примерах реализовал тезис автора «Евгения Онегина»: «Мы все глядим в Наполеоны…», перефразированный позднее следователем Порфирием Петровичем в «Преступлении и наказании»: «…кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» (6; 204).

 

Наполеон Бонапарт Портрер работы Delaroche Paul

Уже в ранних произведениях Достоевского и позднее наполеонизм героев обнаруживается в их мечтах, потаенных мыслях и стремлениях. Если Прохарчина обвиняют в наполеонизме жильцы: «Что вы, один, что ли на свете? для вас свет, что ли, сделан? Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон или нет?..» (1; 257), то герой «Двойника» Голядкин, согласно черновым наброскам, сам желал сделаться Наполеоном: «Мечты сделаться Наполеоном, Периклом, предводителем русского восстания» (1; 434). О сражении на Березине грезил мечтатель «Белых ночей» (2; 116), памятуя о героическом отступлении остатков Великой армии. Наполеон, «что в двенадцатом году был», очень интересовал каторжанина Петрова в «Записках из Мертвого дома». Заточенного на острове Святой Елены Наполеона видит во сне престарелый князь К. в «Дядюшкином сне». С Наполеоном себя несколько раз сравнивает герой «Записок из подполья». Наполеоновскими чертами у Достоевского наделены и женские образы: Марья Москалева в «Дядюшкином сне» и Юлия Лембке в «Бесах». Даже такой образец православной святости, как старец Зосима в «Братьях Карамазовых», согласно раннему замыслу, не остался в стороне от наполеоновского мифа. В черновых записях к роману предполагалось, что о Наполеоне Алеша Карамазов должен был услышать в исповеди старца, который, вероятно, интересовался личностью французского императора, когда служил офицером русской армии в конце александровской эпохи: «Ожеро Наполеону: “ты”. А у нас денщик…» (15; 248).

 

Однако главными произведениями Достоевского, в которых с наибольшей силой и выразительностью была затронута тема Наполеона и войны 1812 года, являются, конечно, романы «Преступление и наказание» и «Идиот». В «Идиоте» содержится поразительный по красоте вымышленный рассказ генерала Иволгина о его службе камер-пажом у Наполеона в 1812 году, изобилующий отсылками к широкому кругу исторических и литературных источников наполеоновской легенды. Этот рассказ был подробно нами проанализирован в ряде работ.

В виду масштабности поднятой темы, здесь мы ограничимся лишь некоторыми соображениями о роли войны 1812 года и наполеоновского мифа в романе Достоевского «Преступление и наказание». После работ Д.С. Мережковского, который не только рассматривал героев Достоевского сквозь призму наполеоновского мифа, но и пытался понять личность Наполеона через произведения Достоевского, и по сей день главным объектом внимания исследователей в рамках наполеоновской темы является роман «Преступление и наказание» в целом и наполеоновская идея Раскольникова в частности.

О наполеоновской теме в «Преступлении и наказании» в разных ее преломлениях писали многие исследователи: от Ф.И. Евнина и М.М. Бахтина до Г.М. Фридлендера и И.Л. Волгина. Был изучен ряд ее литературных источников: произведения А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Стендаля, О. де Бальзака, Т. Карлейля, М. Штирнера, Наполеона III и др. Вместе с тем до последнего времени в достоевсковедении не была исследована связь наполеоновской теории Раскольникова с сектой русских раскольников, поклоняющихся Наполеону. А ведь первое, что обращает на себя внимание в герое, – это его фамилия, которая невольно отсылает нас к такому историческому событию, как раскол Русской Православной Церкви в XVII веке. Одна из линий в развитии раскольнического движения в XIX веке была связана с почитанием Наполеона. Так, федосеевская секта раскольников-беспоповцев в Отечественную войну 1812 года признала власть императора Наполеона. С вступлением Великой армии в Москву община Преображенского кладбища снарядила посольство к французам для изъявления покорности их императору: «Огромной величины бык с веревкой на шее, веденный двумя сторожами-федосеевцами, открывал шествие по улицам Москвы, по направлению к Кремлю. За быком шел посланный, окруженный федосеевцами же, с глубокою тарелкою, наполненною золотыми червонцами». Особое отношение русских раскольников к личности Наполеона Бонапарта отмечал и генерал-губернатор Москвы граф Ф.В. Ростопчин в письме к императору Александру I от 22 июня 1814 года: «Нельзя освоиться с мыслью, что Бонапарт жив и царствует на острове Эльбе. Впечатление его прошлых успехов слишком сильно, чтобы быть искоренено, и оно постоянно поддерживается энтузиастами, то есть иллюминатами, мартинистами и раскольниками. Последние внушают свои мысли простому народу».

Связь наполеонизма Раскольникова с раскольниками – почитателями Наполеона была кратко обозначена в комментарии к роману в 7-м томе Полного академического собрания сочинений Ф.М. Достоевского в 30 томах (7; 345). Комментатор Г.М. Фридлендер сделал отсылку к труду П.И. Мельникова-Печерского «Письма о расколе», где есть лишь упоминание о существовании некоей секты раскольников, обозначенной как «наполеоновые», не содержащее никаких подробностей. Однако краткие описания этой секты сохранились в работах других исследователей русского раскола: доктора прав и философии Н.В. Варадинова (8-й том «Истории Министерства внутренних дел», 1863), Г. Протопопова («Опыт исторического обозрения мистических сект в России», 1867) и генерала И.П. Липранди («О секте Татариновой», 1868). Последний был известен своим участием в войнах с Наполеоном 1812–1814 годов и активной деятельностью по раскрытию кружка петрашевцев.

Все эти авторы, надо полагать, использовали в качестве главного источника материалы дела об этой секте, которое хранилось в Департаменте общих дел Министерства внутренних дел. В настоящее время оно значится «выбывшим», установить его местонахождение не удалось. Возникло это объединение раскольников – почитателей Наполеона, судя по всему, в 1840-е годы в Москве. Г. Протопопов отнес секту «наполеонитов» к «грубо-мистическим» русским сектам (хлысты, скопцы, скакуны и монтаны), которые он отделял от «мистико-рационалистических сект (молокане, общие, духоборы и немоляки)».

Достоевский при работе над «Преступлением и наказанием» мог ознакомиться лишь с трудом Варадинова, поскольку работы Протопопова и Липранди были опубликованы в 1867–1868 годах. Вот что писал о наполеоновской секте раскольников Варадинов: «В Москве возникла секта наполеоновская: последователи ее (особенная отрасль хлыстов) поклонялись бюсту Наполеона, как скопцы портрету Селиванова, собирались с большою тайною в особой комнатке, всегда запертой; при входе в эту комнату они кланялись бюсту Наполеона, садились за стол, читали и толковали о Наполеоне, говоря, что со смертию его кончился век и люди стали мучиться, а не жить; таким образом проводили по несколько часов; сборища их бывали ночью пред праздниками; Наполеона почитали выше всех святых, приводя в доказательство, что прибытие его в Россию ознаменовано явлением звезды, которая являлась только еще раз при Рождестве Иисуса Христа; они имели гравюры, представляющие Наполеона возносящегося на небо; в 1853 году два наставника секты умерли, и сборища последователей ее прекратились. Было тогда высказано мнение, что секта эта ведет свое начало с 1847 года, из Псковской губернии или Белостока. Более ничего не было раскрыто».

Безусловно, все эти сведения не могут не вызывать критического к себе отношения, поскольку принадлежат авторам – противникам раскола, представляющим, по сути дела, точку зрения следователей и официальных властей. Что из себя представляла эта загадочная секта на самом деле – мы не знаем. С уверенностью можно сказать лишь то, что в основе ее культа лежало почитание Наполеона. Современный исследователь русского раскола А.А. Панченко предполагает, что культ этой секты, «по-видимому, включал и какие-то экстатические элементы. Возможно, впрочем, что политическая мифология этой секты генетически восходит к скопческой адаптации сюжета о скрывающемся императоре».

Примечательно, что одним из двойников Раскольникова является раскольник Миколка из той же Рязанской губернии, где проживали мать и сестра главного героя (6; 27, 106). Вот как описывает Миколку Порфирий Петрович: «А известно ли вам, что он из раскольников, да и не то чтоб из раскольников, а просто сектант; у него в роде бегуны бывали, и сам он еще недавно, целых два года, в деревне у некоего старца под духовным началом был. Все это я от Миколки и от зарайских его узнал. Да куды! просто в пустыню бежать хотел! Рвение имел, по ночам Богу молился, книги старые, “истинные” читал и зачитывался» (6; 347). По характеристике исследователя русского раскола Ф.В. Ливанова, Зарайский уезд Рязанской губернии, откуда происходил родом Миколка, был преимущественно заражен религиозным вольномыслием. В Рязанской губернии, граничащей с Московской, вполне могли распространиться и какие-то известия о наполеоновской секте, которая была обнаружена почти одновременно с рождением Раскольникова в 1940-е годы. Раскольник Миколка, который берет на себя вину Раскольникова, невольно занимает и место последнего в качестве потенциального властелина, которому все разрешается, ибо убийство старухи в романе рассматривается именно как становление нового Наполеона. Достоевский мог сознательно обыграть такое оригинальное явление, как культ Наполеона у русских раскольников, в истории своего героя, наделенного соответствующей фамилией. Появление в тексте двойника главного героя – раскольника Миколки подкрепляет это предположение.

Упоминание в романе иконы Казанской Божией Матери, которая стояла в спальне матери Раскольникова и перед которой молилась Дуня, решаясь на брак с Лужиным (6; 35), также может быть связано с наполеоновской темой. Оригинал этой чудотворной иконы хранился в то время в Казанском соборе Петербурга, который символизировал победу России над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года. Перед ней молился назначенный главнокомандующим русской армией М.И. Кутузов, отправляясь на войну с Наполеоном. После победы в Отечественной войне Казанский собор принял на хранение военные трофеи, а в 1813 году в нем было захоронено тело почившего фельдмаршала Кутузова. В 1837 году возле Казанского собора были торжественно открыты памятники выдающимся полководцам войны 1812 года М.И. Кутузову и М.Б. Барклаю-де-Толли. Вероятно, что эти монументы также имел в виду Мармеладов, когда говорил о Петербурге как о «великолепной и украшенной многочисленными памятниками столице» (6; 16). Ведь действие романа разворачивается в Казанской части Петербурга, названной так по Казанскому собору. Икона Казанской Божией Матери для русских людей XIX века живо напоминала о помощи в борьбе с Наполеоном и его воинством. Молящиеся перед этим образом мать Раскольникова и Дунечка, готовые ради него на любые жертвы, очевидно, внесли свою лепту в победу их сына и брата над его внутренним Наполеоном.

***

Личное отношение Достоевского к фигуре Наполеона Бонапарта было сложным и непрямолинейным: его нельзя свести ни к наполеонизму писателя, ни к полному осуждению и всестороннему неприятию Наполеона. Прежде всего, Достоевский видел в Наполеоне грандиозное историко-культурное явление – загадку века, появление которой имело свои серьезные причины. Так, в «Дневнике писателя» Достоевский иронизировал над распространенным мнением, что явление Наполеона было колоссальной по своим последствиям «случайностью»: «А Наполеон, например, – так уж архислучайность, и не явись Наполеон, умри он там, в Корсике, трех лет от роду от скарлатины, – и третье сословие человечества, буржуазия, не потекло бы с новым знаменем в руках изменять весь лик всей Европы (что продолжается и до сих пор), а так бы и осталось сидеть там у себя в Париже да, пожалуй, и замерло бы в самом начале!» (25; 148).

Писатель был далек от того, чтобы видеть в Наполеоне лишь врага Отечества и воплощение антихриста – в одном из выпусков «Дневника писателя» (1881) он даже сожалел о том, что Россия приняла участие в заграничном походе 1813–1814 годов, не заключив мир с наполеоновской империей: «В двенадцатом году, выгнав от себя Наполеона, мы не помирились с ним, как советовали и желали тогда некоторые немногие прозорливые русские люди, а двинулись всей стеной осчастливить Европу, освободив ее от похитителя. Конечно, вышла картина яркая: с одной стороны шел деспот и похититель, с другой – миротворец и воскреситель. Но политическое счастье наше состояло тогда вовсе не в картине, а в том, что этот похититель был именно тогда в таком положении, в первый раз во всю свою карьеру, что помирился бы с нами крепко-накрепко и искренно и надолго – может быть, навсегда. За условие, что мы не будем ему мешать в Европе, он отдал бы нам Восток, и теперешний Восточный вопрос наш – гроза и беда нашего текущего и нашего будущего – был бы уже теперь давно разрешен. Похититель это сам говорил потом, и наверно не лгал, говоря, ибо ничего-то бы он не мог лучше сделать, как впредь быть с нами в союзе, с тем чтоб у нас был Восток, а у него Запад» (27; 34).

 

Источник: www.news.novo-sibirsk.ru

Вместе с тем, несомненно, Достоевский не принимал наполеоновскую идею «спасения» человечества, о чем художественно говорят образы его героев-наполеонистов и о чем прямо высказывался он сам. В 1870-е годы он задавался вопросом: «Но как вселить любовь к всему человечеству как к одному лицу. Из расчета, из выгоды? Странно. Почему мне любить человечество? А как у меня вдруг явится расчет другой? Скажут, фальшивый. А я скажу, а вам-то какое дело – я и сам знаю, что фальшивый, но ведь фальшивый-то в общем, в целом, а пока я и очень, очень могу проявиться своеобразно, для личности, для игры, по личным чувствам. Проявился же Наполеон I, а ведь уж наверно в идее ничего не лежало из любви к человечеству. Впрочем, эта идея возбудит спор, и я оставлю себе разъяснить ее в дальнейшем, но здесь скажу лишь, что идея любви к человечеству есть одна из самых непонятнейших идей для человека как идея» (24; 310–311).

Война 1812 года была для писателя выдающимся примером народного единства, когда фальшивые расчеты были отодвинуты на задний план, а подлинным интересом каждого стало спасение Отечества.